Вид с больничной койки

Самое же главное — местный «водяной» в отношении соседки слева, похоже, имел весьма серьезные намерения. Он беспрестанно лебезил, усердствовал, искательно заглядывал в глаза. Она же готова была поменять место, что, конечно, имело бы скандалезный оттенок.

Марина пошла на хитрость: стала отвечать на ухаживания, строила глазки, без причины хохотала, тем временем следила, чтобы рюмка соседа не просыхала. К тому ж просила кавалера и ей помогать! А что остается девушке делать в подобном-то положении.

Через какое-то время избранная тактика оправдала себя. У Серафима началась икота. Немного погодя выскочил из-за стола как ошпаренный, зажавши рот носовым платком. В компанию больше не вернулся.

Озорницу никто не осудил. То был наивный женский способ проверки хахаля «на вшивость». Вообще же Таисья Егоровна не вмешивалась в личную жизнь Марины, нравоучениями не докучала. Верила ее благоразумию. По сугубо материнским догадкам и признакам как бы предвидела счастливую женскую долю. Впрочем, не исключая крутые горки и захватывающие дух бездонные провалы.

В лето окончания школьных классов Марина увязалась с матерью на Дальние холмы по ягоду. Такого урожая земляники ни до, ни после она не видела. Сладкую ягоду, как говорится, брали двумя руками. Часа за три насобирали по две полные кубышки. Были в таком азарте, что сами ни единой ягодки в рот не положили — все бегом да бегом. Перед возвращением присели в тенечке: дух перевести. Достали подорожник. Всего-то и было: по кружке ряженки да лепешка на двоих.

Жевали да неторопливо судачили о том о сем. Прикидывали, как с ягодой-то обойтись: варенье сварить, родственников одарить, на базар снесть или самим съесть… Со свежими-то сливками и сахарным песком толкушкою натолочь. От последних слов во рту полно слюны стало. Будто по команде потянулись к стоявшим обочь кубышкам, приоткрыли плотно прилегающие крышки — в нос ударил концентрированный, густой, неимоверной пахучести дух, от которого закружилась голова.

Словно по сигналу, разом потянулись к горлам кубышек, несколько секунд зачарованно любуясь общим видом. Марина осторожно, одним пальцем провела по тугим, шершавеньким кругляшам. Таисья Егоровна автоматически потянулась к своей набирке. Взяла же в рот не первую же попавшую на глаза ягодку, а которая с изъянцем, поплоше. Да и ту до рта не донеся, сказала: «А то, может, на станцию махнем, к скорому… У нас тут добра на сотенную или кабы не больше… В Москве-то денежка, потом ой как сгодится».

Враз поднялись и понеслись, как ласточки на бреющем полете.

Цепкой памятью наградила ее природа. Давно уж то было, помнится же по сей день ярко, в цвете и звуках, будто сидела в Кинотеатре повторного фильма, что на углу улицы Никитской.

Впервой маманя разговаривала с доней по-взрослому, вернее, как с ровней-подружкою, которая сама уже многое повидала, вкусила, обожглась, другой же все еще впереди предстояло пережить.

Бежали на станцию согласным шагом. При этом Таисья Егоровна без умолку тараторила, словно боясь, что ее лишат слова или перебьют и она потеряет мысль.

По сути, то была как бы келейная беседа у изголовья девичьей постели, при мерцании ночного камелька. Подобных разговорчиков в их доме никогда не было; родители своих чад наставлениями не пичкали — Марину тем более. Несмотря на то, что была она младшей, держалась как большуха. С ее мнением отец и мать молча считались: брали порой и в расчет. В школе Шумилову уважали, хотя она и не была отличницей. В случае чего могла за себя постоять или же, как говорят, преподнести свою личность в выгодном свете… Как-то само собой получалось.

Тому способствовало ее участие в художественной самодеятельности. Будучи школьницей, имела роль Авдотьи Тихоновны на сцене РДК, по пьесе Гоголя «Женитьба». Уж что она с теми женихами вытворяла, словами не передать. Это надо было видеть.

Люди посторонние передали: будто художественный руководитель Сергей Сергеевич на закрытом совещании в райотделе культуры заявил: Шумилова-де играет в манере Комиссаржевской, пообещав районной приме замечательное будущее.

Вскоре представился еще случай. Уже десятиклассницею представила в концертном исполнении монолог Барона из второй сцены «Скупого рыцаря» А. С. Пушкина.

На щербатый и пыльный просцениум вышла в стальных доспехах, кованых латах, перепоясанная средневековым мечом. Выждав драматическую паузу, девка-малявка обрушила на головы стихи, в которых чудесным образом переплелось давнишнее, чужеземное и нынешняя буча сибирского поселка.

У Шумиловой был низковатый контральто, без всяких модуляций и «эффектов», обычно свойственных провинциальным декламаторам. Речь лилась спокойно, как весенний ручей, который изредка закипал и звенел в промоинах, на крутых поворотах.

По сей день она помнит пушкинский текст слово в слово. И теперь в салоне такси зазвучал он как бы заново, издалека:

Как молодой повеса ждет свиданья С какой-нибудь развратницей лукавой Иль дурой, им обманутой, так я Весь день минуты ждал, когда сойду В подвал мой тайный, к верным сундукам. Счастливый день! могу сегодня я В шестой сундук (сундук еще неполный) Горсть золота накопленного всыпать… Немного кажется, но понемногу Сокровища растут…

Затаив дыхание, боясь слово проронить, разномастная поселковая публика схватывала на лету и впитывала исповедь человека, погрязшего в грехе накопительства… Кто-то узнал в нем самого себя.

Последние слова монолога Марина произнесла полушепотом:

Да! если бы все слезы, кровь и пот, Пролитые за все, что здесь хранится, Из недр земных все выступили вдруг, То был бы вновь потоп — я захлебнулся б В моих подвалах верных…

Закончив чтение, какое-то время стояла истуканом, с низко опущенной головой, охваченная нестерпимым жаром внутреннего сопереживания с ролью, которая не всякому и трагику по плечу. Казалось, в зале ни души, только чтица на сцене. Ей представилось, будто она репетирует, дома, перед старинным пожелтевшем трюмо, в присутствии кота Барсика.

Громоподобный взрыв потряс обшарпанные стены поселкового ДК, наспех построенного вскоре после Отечественной войны пленными немцами. Украшением зала и гордостью жителей округи была многоярусная хрустальная люстра на триста двадцать лампочек — уникальное произведение художественного литья и сборки, подарок бюргеров городка Краузе в благодарность за свое освобождение от фашистского режима. Последнее время могучий светильник подозрительно поскрипывал, покачивался, если эмоции публики и игра артистов выходила за грань терпения уставшего металла. В тот вечер, когда Шумилова представляла на сцене образ Барона, люстра едва не рухнула, чудом удержалась на скрепах. На следующий день пожарники ее демонтировали, свезли на базу Вторчермета.