Видения Коди
Шрифт:
«Ну так скажи, Коди, как оно в гостинице обстоит нынче летом; кто-нибудь из знакомых кони двинул или вообще кто, или видел ли Дэна у Чилийца Джека?»
«Не могу сейчас разговаривать, Джим, пока эту сторону головы Боба не доделаю – посиди-ка тихонько секундочку, пока я шторку тут подыму».
И великие громадные часы оттакивали тусклые старые минуты, а юный Коди сидел в печном углу (в холодную погоду), читая страницы с комиксами, не только читая их, но изучая часами лицо и брюшко Майора Хупла, его феску, бедные смешные мягкие кресла у него в доме, печальные тошнотворные лица его недоброжелателей, которые всегда, казалось, только что доели за столом, весь этот жалкий интересный мир позади него включая, может, только слабое облачко вдали, или птичку, нагреженную одной волнистой линией над дощатым забором, и вечное таинство пузырей диалога, занимающих под речь целые шматы зримого мира; а еще «В нашем захолустье», тряпично-кукольные скорбные ковбои и фабричные рабочие, что вечно, похоже, жуют плюхи комковатой пищи и жалко обертываются вокруг заборных столбов под огромными прискорбными бременами шутки; однако самым пылающим из всех облаков, облаков, что в карикатурном небе располагали всею ностальгией сладкой и призрачной дали, какую им давали картинки, однако были все теми же потерянными облаками, что вечно привлекали внимание Коди к его бессмертной судьбе, когда внезапно увидишь ее из окна или сквозь дома июньским днем, ягнячьи облачка младенчества и вечности, иногда позади за громаднейшими краснокирпичными дымовыми трубами, которые сделаны так, что они вроде как путешествуют и падают в первый и последний день мира и его сонных бабочек; отчего он думал: «Бедный мир, которому для дней непременно нужны облака и луга, что я потерял»; иногда занимаясь этим либо глядя на грустные буроватые или зеленоватые картинки обеспокоенных любовников в чувственных гостиных журнала «Правдивые исповеди», его предвкушенье тех дней, когда он вырастет и бесполезные часы станет проводить, разглядывая нудистские журналы у газетного ларька на углу; хотя иногда лишь устремив глаза на мозаику плиток на полу цирюльни, где он издавна воображал, что каждый квадратик можно бесконечно отгибать, один крохотный листик за другим, выявляя в микроскопической энциклопедийке полную историю каждой личности, что когда-либо жила от самого что ни есть начала, все это зрелище ослепительное, когда он подымал взгляд от одной плитки и видел все остальные, словно слепящую чокнутую громадную бесконечность плывущего мира. В теплую погоду он сидел на тротуаре на ящике между цирюльней и кинотеатром, который был до того совершенно бит, что назвать его можно было разве что категорией С или даже D; «Каприччо», с мошками пыльного солнца, сплывавшими вниз мимо реек кассы в сонникальной середине дня, дама билетная грезила от совершенно нечего делать, а из волглой пасти кинотеатра, прохладной, темной, надушенной сиденьями, где спали бичи и пялились мексиканские детишки, ревели выстрелы и бой копыт великого мифа об Американском Западе, представляемом всадниками с мешковатыми глазами, что слишком много пили в барах бульвара Энсьенега, галопируя в лунном свете, снимаемые с задка грузовика на грунтовках Калифорнии, с жалким человечьим сюжетом, который, как думаешь иногда, вправлен сюда для того, чтобы никто не замечал, кто эти всадники на самом деле. Что за разочарованья чувствовал маленький Коди оттого, что у него никогда не было дайма или одиннадцати центов на то, чтобы посмотреть сеанс; даже пенни иногда не было потратить всякий раз, что ему хотелось, на выбор шоколадного батончика с прелестной загроможденной стойки в бедной тусклой кондитерской лавке, которой заправляла старая сирийка в шали, где еще были целлулоидные игрушки, собиравшие пыль, как те же самые бессмертные облака, что проходили над улицей снаружи; то же разочарованье ощущал он в те ночи, когда сидел среди хаха-чущих резких воплений тех бичей под мостом с бутылкой, когда знал, что мужчины, бывшие нынче ночью богачами, братья ему, но братья они такие, кто его позабыл; когда знал он, что все воодушевленные деянья жизни, включая сюда
Старый Бык Баллон (кстати об одиночестве и просвечивающем призраке дней), человек исключительно одинокий и крайне эфемерный, когда-то в один из этих годов обанкротился и стал так беден, что вступил в несуразное партнерство с Помреем. Старый Бык Баллон, обычно ходивший везде в мятом от покера, но приличном костюме с часовой цепочкой, соломенной шляпе, с «Беговым формуляром», сигарой и гноящимся красным носом (и, разумеется, пинтовой фляжкой), а теперь пал так низко, поскольку нипочем не скажешь, что он мог процветать, покуда другие люди падали, что его обычно предположительная полуклоунская внешность с бугристым пыхом битой плоти вместо лица, и гнутый рот, его совершенная безлюбость в мире, одного среди глупых людей, которые не видели в человеке души, травили старого развратного паяца и пьянчугу вечности, ныне разложилась до трагических реальностей и обтерханности в очереди за хлебом, вся богатая история его души хрустела под пятой средь заброшенных галек. Их со стариком Помреем план был почти абсурден; с собой прихватили маленького Коди. Они собрали горсть сальных четвертачков, купили проволоки, дверной сетки, ткани и швейных иголок и понаделали сотни мухобоек; затем в «грэм-пейдже» Старого Быка 1927 года отправились в Небраску продавать от двери к двери. Огромные облака прерий громоздились и шагали над неописуемой тревогой земной поверхности, где жили люди, а машина их преуменьшала себя в огромности, ползла на восток, словно картофельный жучок, по дорогам, которые ни к чему не вели. Одна бутылка виски, всего одна бутылка виски – им больше ничего и не нужно было; а вот малыш Коди, сидевший на обтрепанном заднем сиденье, считая одинокое столб-за-столбом биенье телеграфных линий, охватывавших грустную Америку, хотел только хлеба, который покупаешь в бакалейной лавке, такого свежего в счастливой красной упаковке, какой бессловесно напоминал ему о счастливых субботних утрах с его матерью, давно покойной – такого вот хлеба и масла, и все. Они продавали свои жалкие мухобойки у задних дверей ферм, где фермерские жены с одинокой Небраской, начертанной в морщинах вокруг их тусклых унылых глаз, не роптали на судьбу и платили никель. Где-то на дороге за Шайенн-Фоллз между Помреем и Старым Быком развернулся великий спор касаемо того, покупать ли им немного виски или много вина, ибо один был бухарь, а второй алкаш. Долгое время не евши, в лихорадке, они выпрыгнули из машины и принялись делать друг другу драчливые жесты, которые должны были собой представлять кулачный бой между двумя мужчинами, до того нелепо, что маленький Коди смотрел на них, разинув рот, и не плакал. И в следующий же миг они уже обнимались, старый Помрей со слезами на глазах, Старый Бык возводя очи с одиноким сарказмом к огромным и неутомимым небесам над Колорадо с замечаньем: «Да-с, бодаемся тут на днище ямины». Потому что в Депрессию в яме сидели все и чувствовали это. Они вернулись, громыхая, вверх по Лэример-стрит где-то с восемнадцатью долларами, что были проворно в ту же ночь спущены, полыхая, в клоаку, словно падший ангел – обширная пьянка, длившаяся пять дней, она была чуть ли не юмористична, описывая чокнутые круги по городу от машины, запаркованной на углу Лэример и 22-й, в ней спал маленький Коди, к старой конторе над гаражом в лиственной боковой улочке, которую Старый Бык некогда использовал как штаб-квартиру для пятновыводительского предприятия, и где пинокль за расхезанной пыльной конторкой пожрал тридцать шесть часов их лихорадочной отсрочки, к ферме за городом (ныне брошенной какой-то семьей и оставленной Старому Быку) и где питие производилось в амбарах и разрушенных гостиных или снаружи среди холодных рядов люцерны, наконец доковыляли обратно в центр, Помрей отмигрировал назад на сортировки рухнуть под Рексом в лужу мочи под каплющими пандусами, а огромное блюющее мучимое тулово Старого Быка Баллона наконец упокоилось на дощатых нарах в окружной тюрьме, с соломенной шляпой на носу. Поэтому когда холодным ясным октябрьским утром маленький Коди проснулся в машине и не знал, что ему делать, Гага, нищий без ног, что трагически лязгал на своей дощечке с колесиками по Уази-стрит, взял его к себе, накормил, устроил ему постель на полу вроде соломенного тюфяка и ночь провел, громыхая вокруг в пучеглазом поту, стараясь заловить его в мерзкие волосатые объятья, что ему б и удалось, будь у него ноги на месте или не спустись Коди с фрамуги.
Годы такого вот скаканья с отцом и на товарняках по всему западу, и столько тщет повсюду, что он никогда не помнил их все, а потом Коди приснился сон, который совершенно изменил его жизнь. Дело было в исправительной школе, после угона его первой машины и когда он Па своего не видел год. Ему приснилось, что он живет в общей спальне огромной космической ночлежки со стариком и Рексом, и другими бродягами, но она как-то располагается в аудитории Денверской средней школы; что однажды ночью он в приподнятом состоянии переходит дорогу с матрасом под мышкой; вверх и вниз по улице с октябрьскими ночными фонарями, мерцающими ясно, роятся бичи, а отец его где-то чем-то очень занят, возбужден, лихорадочен. Во сне Коди был на тридцать лет старше; на нем была футболка в зябкую погоду; пивное брюшко слегка выпирало над ремнем. Руки у него были мускулистые, как у бывшего боксера, несколько обрюзгшего. Волосы зачесаны гладко, но редели от костистых его хмуростей и мефистофелевых залысин. Лицо его собственное, но странно вздуто, бито, нос фактически чуть не сломан, не хватало зуба. Когда он кашлял, звучало жестко и хрипло, и маниакально возбужденно, как у его отца. Он шел куда-то продавать матрас, чтобы хватило на вино: приподнятость его вызывалась тем фактом, что в этом он преуспеет и денег добудет. Как вдруг отец его в черной бейсболке подковылял, спотыкаясь, к нему по улице с конвульсивной эрекцией в мешковатых его штанах, хрипло воя: «Эй, Коди, Коди, ты уже продал этот матрас? А, Коди, ты матрас уже продал?» – и побежал, вцепляясь, за ним с моленьем и страхом, от сна этого Коди проснулся с отвращеньем, которое только сам и мог понять. Светало; он лежал на жесткой исправительной койке и решил начать читать книжки в библиотеке, чтоб никогда не стать бичом, как бы ни соображал себе на прокорм, что было решеньем великого идеалиста.
В пятнадцать у этого дитя весь распорядок жизни был расчислен в смятенном и все же и целиком ничтожно практичном смысле. Он поднимался в 7 утра от конторки Старого Быка Баллона (ныне его постели); если в конторе было полно игроков в покер, он спал в ванне «Грили» или других гостиниц. В 7:15 несся в центр города, умывался в раковине цирюльни, если ж занята, пользовался раковиной АМХ [16] . Затем разносил газеты по своему маршруту. Около девяти отправлялся в резиденцию Смитов, где у него была знакомая горничная-полуидиотка, с которой он занимался любовью на топчане в подвале, после чего она обычно кормила его от пуза. Если эта дружба с горничной-идиоткой иногда не удавалась, он бежал к Большой Вишенке Люси в «Тексасский обед» (с самых своих тринадцати лет Коди умел справляться с любой женщиной и фактически столкнул своего пьяного отца с Вишенки Люси ночью Всех Святых в 1939-м и взял на себя столько, что они дрались на кулаках, как соперники, и Коди сбежал с пятидолларовой ставкой). В десять он несся в библиотеку к великому открытью, читал Шопенхауэра и журналы (иногда, если не читал хахачки в детстве, ему перепадала настоящая книжка с полки старой гостиницы «Грили», и он разбирал первые слова каждой строки на китайский манер в детской задумчивости, что есть раннее философствованье). В одиннадцать часов он просился помыть машины, а иногда набивался парковать машины в гараже «Скалистая гора» (он уже тогда водить мог лучше любого гаражного служителя в Денвере и фактически угнал несколько других машин, пробуя навык после своего срока в «короедке» и запарковал их обратно в том же квартале нетронутыми, разве что положенье поменялось), в полуденный час брал у приятеля по газетному маршруту велик и ехал пять миль к семействам друзей на большие трапезы, затем до двух помогал прибираться. Опять в библиотеку почитать после полудня, историю, энциклопедии и кровавые печальные поразительные «Жития святых», а также воспользоваться библиотечным туалетом; в четыре часа отдых и созерцание, и связи в бильярдных до закрытия, если только нет полупрофессионального матча в сумерках либо вдруг не возникнет в городе иное интересное зрелище; в одиннадцать часов он крал из газетных киосков никели на говяжье рагу в Бауэри и отыскивал себе ночлег.
16
Ассоциация молодых христиан.
Стоял субботний день в Денвере, октябрь 1942-го, когда Том Уотсон впервые увидел чистодушного Коди – тот сидел на скамейке, по привычке оттопырив нижнюю губу в неосознанной своей мощи, что Уотсон счел жестом профильной силы, позою для кого-то, покуда на самом деле Коди лишь грезил; в дангери «Ливай», старых башмаках без носков, армейской рубашке хаки и большой черной водолазке, покрытой машинной смазкой, а с собою у него в коробке был новехонький игрушечный аккордеон, который только что нашелся на обочине дороги, он восседал среди обычного числа субботних зевак, половина из них ожидала столов и болтала обо всем, что случилось за неделю, о таком, от чего Коди чувствовал себя баран бараном, ибо собственных новостей у него не было, а он дивился, глядя, как прочие кривят рты, презрительно излагая интересные истории, даже когда Уотсон сказал себе: «Должно быть, какой-то молодой новый бомж». Коди сидел, оглушенный личным воодушевленьем, покуда целые группы их орали через дым другим парням в невообразимом общем предвкушенье быстро подступающей, почти что невыносимо важной субботней ночи всего через несколько часов, сразу после ужина, когда будут долгие приготовленья перед зеркалом, а затем обостренное всегородское вторженье в бары (которое уже в этот миг начало реветь со стороны старых дневных пьяниц, что давным-давно проглотили свои барные эго), тысячи молодых людей Денвера спешили к блистательному центру из своих домов с нахальным треском и поправленьем галстуков во вторженье, одержимом сожаленьем, потому что ни один парняга, будь он крупным питухом, крупным драчуном или крупным хуетрясом, никогда нипочем не отыщет сердцевины субботней ночи в Америке, хотя расстегнутый воротник и тупую позу на пустых уличных перекрестках на воскресной заре найти легко, и фактически пятнадцатилетний Коди мог бы лучше прочих им об этом рассказать; предчувствию этой грядущей ночи вместе с плотным всевозбужденьем вокруг столов в тенистом зале тем не менее не удавалось сокрыть определенные намеки душераздирающей утраты, что сочились внутрь вместе с лучиками дневного света с улицы (октябрь в бильярдной) и пронзали все их души ушибленной памятью не только о диком ветре, что дул через город угледымом и листвой, и футбольных матчах где-то, но и об их женах и женщинах прямо сейчас, с женскими их целями, с тем алчным женским ликованьем, что рыщет по городу, скупая ящиками мыло, «Джелл-о», мастику для пола, «Голландский очиститель» и тому всевозможно подобное, и устанавливает их на дно фургонов своих, затем добирается до яблок во фруктовом ларьке, пакетов молока, туалетной бумаги, таких вот полусминаемых предметов, наконец отбивные, стейк, бекон громоздящийся пирамидами до яиц, сигарет, весь список бакалейных покупок перемешался с новыми игрушками, новыми носками и домашними платьями, и лампочками, рьяно стремясь ко всякой будущей нужде, покуда их мужики-деревенщины грохочут шарами и треугольниками, и киями в тусклоте их собственного порока. А там, посреди всего этого, стоял меланхоличный Том Уотсон, завсегдатай, тот, кто всегда готов принять у кого-нибудь вызов на игру, сутулый, кроткий, грезящий у своей кийной палки торчком так же естественно, как часовой с копьем или горб корпуса эсминца, который видишь на горизонте с голенастым призраком фок-мачты, фигура столь знакомая в бурости комнаты, что спустя некоторое время его уж больше и не видишь, так исчезают, едва упершись в латунную подножь, некоторые пьяницы (Старый Бык Баллон, Жюльен Лав, прочие), лишь по большей части стоит, натирая мелом кий жестом бильярдного безразличия, что он и другие всегда применяли для быстрого погляда, успокоенные. Увидев Коди, он вздел брови – его заинтересовал этот дикого вида пацан, но так старуха, качающаяся в кресле на крыльце, отмечает штормовые тучи до ужина, безмятежно, тупо удивленно. Том Уотсон на сей одинокой земле был увечным мальчишкой, жившим в ненавязчивой боли со своей бабушкой в двухэтажном доме под огромными деревьями на боковой улочке, сидел с бабушкой на веранде, пока не наставало время для бильярдной, что обычно случалось в середине послеобеденного дня; по пути обходил центральные улицы, тихий, искренний, перекидывался словом в обувной чистильне, другим словом в заведенье с чили, где его пацаны работали, затем тратил миг на тротуаре с тем настороженным, поплевывающим, собственническим видом всех молодых людей американских дневных тротуаров (по ночам в этом больше сомненья); и затем в бильярдную, как человек на работу, где и можно было лучше всего судить о душе его, как это делал Коди, видя, как он стоит, ссутулившись за кием своим с непостижимым терпением старого уборщика, ожидающего еще тысячу ночей отходов по очереди, снукера и пинокля в том же буром зале встреч, его громадные круглые глаза, как только зацепились за тебя, упорствуя, будто у младенца, которого жизнь повергает в ужас, когда он видит, как мимо по тротуару проходит чужой человек. Затем, опять же, видишь, как он рыщет лисом, весь в своей тарелке, темная личность, тайный мудрец, живет с бильярда; если присмотришься, увидишь, что он никогда не пропускал трудного удара, едва только приступал к делу; что когда же он брал и приступал, и опирал худую артистичную руку с кончиком указательного и большим пальцами, соединенными постным, архитектурным упором для гладкого прохода кия, развертывая лепные свои пальцы под низ орнамента и равновесия ради на зеленке, жест в Америке до того изощренный, что мальчишки видят его во снах, как только углядели его впервые, в такие времена он бывал еще менее заметен в работе, чем когда стоял, бездельничая в нахохленном свернувшемся клубком сумраке у чахлого пилона своего кийного шеста. Потасканно Коди сидел, наблюдая за Томом Уотсоном, и это было воплощеньем драмы американского мальчугана, впервые постигающего существованье американского поэта, Том Уотсон этот столь трагически интересен, столь нездоров и прекрасен, могуч, потому как побить мог любого, однако столь скрытно побежден, когда сутулился под нажимом толпы, иногда сверкая вялой печальной улыбкой в ответ на крики судомоев и химчисточных гладильщиков, но обычно лишь претерпевал вечность на том месте, что занимал, его пепси-кола без присмотра на стеллаже с шарами, глаза грезливы о горестях, что были, должно быть, столь же глубоки, что и у Царя Ассирийского и, несмотря на это, когда Коди подрос, он выяснил, что это у него всего лишь навсего чистые тупые трансы милой увечной бильярдной акулы. В миг же, когда эта странная любовь к Тому Уотсону и великому Американскому Образу прекрасной печали, которую он собой представлял, накинулась на воображенье Коди, и сам Уотсон понял краем глаза, что этого мальчика интересует не только научиться у него в бильярд, но и всему, что сам он знает и станет использовать в собственных своих целях, что были настолько обширней всего, о чем Уотсон и помыслить не мог, что ему бы пришлось умолять под конец, чтобы Коди его наставлял, Коди немедленно подпрыгнул, подбежал и высказал первое великое мошенническое предложенье в своей жизни. Предложенье вынужденно было фантастическим; в тот миг Уотсон зримо изумился и отставил свою позу превосходства из чистой озадаченности, фактически смущенной боли, поскольку что ему было делать с пацаном, подбежавшим к нему и сказавшим: «Хочешь научиться у меня философии?» – погрозивши при этом пальцем, глаза лукавы, шея ходуном ходит от мускулатуры, словно чертик из табакерки, впервые тужащийся на пустоту мира энергичною злой пружиной, Коди, положенье его установлено, впрыгнул. «Но мало того покамест, и, конечно, опуская обсуждать сам факт, потому как уже почти сам собой разумеется, т. е. ты меня научишь, как побивать в бильярде!» (показывая на себя) «а тебя я научу» (двинувши Уотсона в грудь указательным пальцем и по-настоящему пребольно притом) «я тебя научу дальше в психологию и метафизику» (Коди неверно произнес ее как «метафсику» лишь потому, что пока тщательно к ней не присмотрелся, а когда вгляделся в нее несколько недель спустя, вспоминать это причинило ему неимоверную сокровенную горечь) «и более того за пределами всего этого для того, чтобы закрепить наши отношения и фактически – конечно, если ты согласен, и если только ты согласен, как согласен я – фактически установить верность наших душ, как у кровных братьев, если желаешь в это время или же любое другое применять клишейные выраженья, и опять-таки, постольку, поскольку ты согласен, всегда если только ты согласен» (утыкая железный палец снова, но на сей раз старательно не касаясь, лишь держа его, трепещущий могуче в самомалейшей доле дюйма от груди Уотсона) «Я предлагаю теперь же и без всяких дальнейших околичностей, однако» (деловито потирая руки, покачиваясь взад-вперед одной ногою поперед другой, голова его опущена, но исподнизу наблюдает за Уотсоном таким взглядом, который очень надменен, нахален, вдруг саркастически подначивателен, качка эта намеренна, не только как у боксера, готовящегося, организуя скакалку, или питчера на горке, натирающего мяч с полусаркастическим выражением насчет предварительного знака кэтчера, но почти гипнотическим в том, как он привлек Уотсона, который наблюдал, зачарованный, и едва-едва не казалось, что он изумленно покачивается с ним вместе) – «хотя я могу со свистом поставить машину на ход, даже если она ужасно старая жестянка, и я знаю корешей, которые за так смажут, плюс где украсть канистры
масла и даже один полный бак во время бальных танцев в одиннадцать сегодня вечером на Бродуэе, когда я пойду вокруг машин, запаркованных на стоянке моего мальчонки со своим сифоном и ртом отсосу в банки в среднем по полгаллона горючки с машины, что будет незаметно, но ужасно трудно, итакдале дале, мне по-прежнему еще нужно найти машину, понимаешь, огромные с этим хлопоты ессессно, ибо я прикидываю энергию и все всяческие чрезвычайные случаи, но слушай меня внимательно (и я, страху нет, компенсирую, найду или угоню машину, в любое время, как только ты согласишься, или же скажешь, как угодно) если хочешь поехать на игру с Нотр-Дамом в эту субботу в Саут-Бенд, Индиэна, и НА САМОМ ДЕЛЕ хочешь ее посмотреть, а не просто идейку попинываешь – помедли миг, чтобы понять!» – приказал он Уотсону, который начал было говорить. «Всю неделю я тебя слушал, и как остальные парни делали ставки, говоря при этом „Ну теперь-то я точно поглядел бы на эту игру с Нотр-Дамом, ей-богу“, – и говорили, как часто люди говорят, чьи прихотепланы никогда не кристаллизуются, понимаешь, из-за ленивых препон, что множатся на грунтовке старых заминок, однако я предлагаю реальный подъ-линъ-ный шанс, и я повторяю, если ты действительно хочешь посмотреть ее, я сбегаю достану старый „грэм-пейдж“ (!!!) моего Дяди Быка, если необходимо» (то было столь неимоверной уступкой, что Коди явил запинку) «вишь? Которого он не хватится не только потому, что она не ездит, хо хо, но прям сейчас он морозит свои жопактивы в Монтанье ха ха ха хи хи хи» (отшатнувшись с высоким глупо-хихичьим смешком насчет того, что сам считал в те дни неимовернейшей шуточкой, а фактически столкнувшись с другими, среди коих мрачный тормозной кондуктор «Ш. Б. и К.» [17] , который как раз в тот миг нагибался для легкого прямого удара и совершенно промазал из-за Коди, который в своем дурацком пацанячьем глупом возбужденье быть замеченным, сантимент, который тормозник, жуя свою жвачку быстрее некуда, пока целил, ныне выразил тем, что не убрал свой кий оттуда, где он покоился на пальце, а лишь повернулся глянуть на Коди, и челюсти его при этом медленно жевали) «и определенно я могу отвезти тебя на игру и обратно в рекордное время сквозь промозглые зимы и почты США, и всякое, и реально взорвать дорогу нараспашку, если, конечно, ты предоставишь свой билет, в конце концов, уоо!» (утираясь в пародии на проворство грязным носовым платком) «вишь? Покуда ты будешь смотреть игру, но я подожду снаружи либо в машине, либо в столовке, слушая радио, либо, что лучше, попробую увидеть панорамные тачдауны с крыши или дерева, а то еще лучше пошебуршу по городу, пока ты наслаждаешься, и посмотрю, нельзя ли будет найти нам каких-нибудь девчонок, деньги можем занять с обещаньем, что мы двоюродные, скажем, из Опля, Индиэна, по соседству, и приезжаем каждую субботу посетить ярмарку, видишь, и скажем им, что обычно денег у нас куча, но только не в этот раз по причине того, что Па сейчас трудно с сенокосом нынче осенью, а тыква не продается итакдале, а потом мы вернемся, возможно, девчонки доедут с нами до Небраски или еще куда, где, может, они добудут денег у своих теток или кузин, кого угодно. Вишь? Все это и по большей части просто, если не считать, как я уже сказал, ахтыжбожемой, билета, билета на футбольный матч с Нотр-Дамом в тысяче миль отсюда, шесть миллионов футов вглубь с телефонами и светилами, которых я даже начать воображать себе не могу, пожалей бедняжечку меня и большие билеты на мировые стадионы, значит, вот это я оставляю на твою долю… тебе… а также тип машины, также кого захочешь взять с собой. Я стану тебе шофером, ты научишь меня бильярду, снукерам, что еще придет тебе в голову, будь мне старшим братом, я стану тебе помощником. Так тому и быть! Так и быть! Что скажешь?»17
Железная дорога Шикаго, Бёрлингтона и Куинзи.
Это было слишком уж совершенно безумно для ошарашенного тупого старого Тома Уотсона, одного из добрейших парняг на свете, от которого в любом случае нельзя было ждать, что у него даже энергии окажется довольно на то, чтобы справиться с тысячью миль намеренно нелепого путешествия в раздолбанной старой колымаге, нет, первым, реальным и поистине добрым порывом Уотсона было Коди утихомирить.
«Клянусь моей землей, – сказал он самому себе, – он практически спятил от голода, спорить могу!»
В тот день он отвел его домой к своей бабушке. Они хорошенько закусили из ледника, Коди выпил две с половиной кварты молока из опасения, что еще несколько лет столько не увидит, и тщательно старался не рвать хлеб, когда складывал его на масло, стискивал грудь, на самом деле стиснул себе грудь, когда осознал, что бабушка Уотсона стоит у них за спинами только для того, чтобы наполнить им стаканы из новой бутылки молока, не довольная или недовольная, а просто приятная старушка с румяным лунным лицом, в очках, с седыми волосами, в хлопчатобумажных чулках на пианинных ногах, которые поддерживали ее так крепко и несдвигаемо в нимбах ее яркого линолеума и домашнем халатике, что по ходу нежных домашних хлопот, каковое было так же уютно, как старая подушка, приобрели добрейшую, почти что дражайшую бесформенность ее самой, простоту и печаль ее невозмутимого материнского покоя подле бедного горбатенького мальчика, когда склонялся он к своему ужину, ее внука, кому она служила и кого почитала, да так, что Коди хотелось плакать по собственной матери, кто, как он был теперь совсем уверен, была бы ныне в чем-то похожей на бабушку Уотсона, такой же спокойной, простой, смиренной, как старушки, что заправляют чахлыми бакалейными лавками на мусорных районных задворках с деревьями и деревянными заборами. В спальне Уотсона наверху мальчишки тихий час провели, глядя друг на друга через складной ломберный столик, поставленный у окна, на котором от ветерка надувались тюлевые занавески и играли по цветастым обоям и безделушкам на оконной полке, и одним лишь видом этого изящного сонного явленья Коди изумлялся и наслаждался жизнью (в пятнадцать вечный улет) оттого, что был в настоящем доме, где есть тюлевые занавески и маленькие женские одинокие рюши в нем, чтобы противостоять жестокой природе, а Уотсон же, не сознавая, что Коди подобные мысли думает, пустился в тщательное объяснение различных шагов, предназначенных для обжуливания в карты.
«Во-первых, понимаешь, Коди, их лучше всего метить ногтем вот так, своим собственным кодом, если хочешь, чтоб разметить картинки, тузей и двушки».
«Да! – вскричал Коди. – Да и впрямь!»
Из чулана рядом с комодом темного дерева с резными железными ручками, что покачивались на маленьких петлях плотными значительными щелчками, и возле правого переднего столбика четырхстолбцовой усадебной кровати Уотсона с пружинным матрасом, на которой, как воображал Коди, Уотсон спал, как маленькие мальчики в пушистых ночных сорочках на матрасных рекламах в «Сэтерди Ивнин Поуст», которые, как теперь осознал, он перепутал с рекламой резиновых шин, где показан маленький мальчик, убредающий от кровати со свечкой в руке в канун Нового Года, но выражает то же нежное утешенье ангелов и виденья американских детей (ах бедный Коди, которому это виденье являлось в промокших журналах, что сушились солнцем и стояли на обтрепанных обрезах своих средь сорняков и гандоньев пустырей), из того чулана, что казался слишком богат, потому что находился рядом с этими вещами, а внутри у него была роскошная тьма костюмов, и все они тускло сверкали от звездных кристаллов против моли (и их звездный аромат) и блеклое золото обувных распорок, Уотсон выволок вполне годный коричневый твидовый костюм и с легким поклоном, словно венецианский аристократ, словно вампирский Граф Белы Лугоши, склоняющийся перед юным героем у врат дождливого замка, подал его Коди на храненье, Коди же, в свою очередь, все равно предложил ему свой игрушечный аккордеон как поручительство, с улыбкой и по-прежнему склонившись, Уотсон ответил, что подержит его для него. У Коди то был первый костюм: он выперся от нового чистого белья; выперся от накрахмаленной белой рубашки, что вручилась ему с картонной скобкой из прачечной под воротником, отчего он задался вопросом, нужно ли ему ее потеребить, словно раздражительным мужьям-миллионерам, которые за нее дергают перед зеркалами последней минуты в дешевых кинокартинах, он выперся из галстука, что квадратно-прочно обернулся вокруг столпов его шеи, но вот из костюма он просто взорвался, пуговицам грозило чпокнуть, складки на брюках плоско растянулись у него на бедрах прочь с глаз, задние швы пиджака показали соединительные спинные нитки, рукава приняли форму его предплечий, что вдруг стали выглядеть почти такими же здоровенными, как у Пучеглаза.
«Черт! Я шикарно выгляжу?»
Выглядел он нормально, только странно. Так ошарашила его новая одежда, что он едва мог голову повернуть, когда с ним разговаривал Уотсон, а лишь беспрестанно кивал, длинные волосы его кустисты и непрочесываемы, мысли сплошь напыщенное потное изумленье, как у героев карикатур, которых рисуют с изумленными испаринами, ливнем льющими с голов, вот до чего все нелепо, и однако покуда тот яркий день, что непрошено лил сиянье свое так долго, теперь, как выяснилось, обратился в старое красноватое предвечерье, когда они вышли из дому, и жалкое угрызенье средь людей, птиц и деревьев, что произошло, пока они одевались, по-прежнему неотступно населяло воздух подвешенной тишью, что заставляет людей печально вопрошать себя: «Ох, что же сталось с днем?» и потом, когда их ошеломляет общая осень, умирающая спокойно, как храбрый солдат: «Ох, что же сталось с годом?», Коди, весьма подобно епископальному фермерскому мальчугану, что идет в воскресенье утром в церковь перед своей свадьбой и с тем же рассеянным невежеством относительно широкого окруженствия, хмурящимся над ним, какое характеризует все смертное гонимое дыханье под огромностью этой, Уотсону буквально пришлось глупо и чопорно вести по улице, пока спешили они обратно к бильярдному салону на встречу со всей остальной бандой. То должна была стать крупная ночь, костюм и все дела. Не много времени потребовалось Коди, чтобы ускорить шаг с Уотсоном, и вскоре они уже нацелили вдоль по улице и сворачивали за угол к столбовой дороге с большой трамвайной линией, спеша к оживленно-разъездной, все-больше-шебутной, все-вливаемо в-город субботней ночи, оба они с тем же ярким свежим блеском в глазах, что видишь на сверкающем крыле нового автомобиля, когда тот сворачивает из тьмы и окраин городка и тут же отражает неоны Главной улицы субботнего вечера, где прежде просто сидел черным в темном гараже, а то и просто на подъездной дорожке, собирая на себя тусклые одевальные огни сверху дома, пропадая, как комедийная труппа, вправо в виденье лодыжек, мерцающих сумерках с глядящими назад согбенными геральдическими фигурами, нацеленными в центр города, что несутся очертя голову сквозь тот же закоулок возбужденья, который был не только предметом их трезвой дискуссии, но и воздетыми изо ртов их туманчиками, покуда они трепатались себе дальше (с одинокой завистью Коди, бывало, смотрел, как другие парни эдак вот рассекают, иногда из окон читальни Миссии по вечерам, когда бывало так холодно, что, думалось ему, удается прочитать, что сказали кореша еще перед тем, как их напряженные объемистые говорительные туманы сдувало назад, и они растворялись в ветреной вечности); Коди наконец забыл, что на нем костюм, забыл высокое уловленье воротничка и шерстистое удушенье подмышками, и незнакомые шаркающие манжеты, из которых он вскоре фактически вновь принялся рассказывать Уотсону дальнейшее и всяческое про себя, жестикулируя из сияющего круглого крахмала большими чумазыми потрескавшимися руками, что вовсе не были руками задумчивого банкира на улице, а скорей грязь-фермера на похоронах и еще хуже, как рогатые жабы в корзине стирки. «Ну и вот, в цирюльне Гаги позади и повыше за титаном у меня запрятана сумка одежды, ежели касательно одежды, но пойти и забрать ее – это будет значить ужасные раздраи с Гагой из-за денег, которые ему должен мой старик, хоть там всего лишь старые штаны с ремнями, и рубашки в горох, но дальше у меня еще есть излишечная пара сравнительно хороших рабочих ботинок, засунута так высоко, что никто не заметит на верхушке шкафчика в АМХе, и план у меня, на самом деле и без балды, был съехать в Колорадо-Спрингз или Ратон или еще куда, чтоб отморозить се пальцы в строительных лагерях или еще где» – и тому подобное, а Уотсон заверял его, что у него для Коди полно одежды, и чтоб не беспокоился. Возбужденье спешки в центр города пешком ради большой ночи достигло высшего пика, когда вдруг, покуда неслись они рука об руку и наткнулись на переход Бродуэя, светофор для них вдруг переменился, и им не пришлось ждать, они просто ринулись прям прямиком через дорогу к бильярдной, тот огонь, что не позволил затиший в ритме их радости, задержав целые проспекты уличного движенья точно ради них, чтоб они промахнули насквозь, глубинные, склоненные, сталкиваясь головами; Коди теперь так пелось в душе, что ему пришлось говорить на нескольких уровнях сразу, чтоб только выразить себя Уотсону: «Даже хотя как ты говоришь тут столько же работы и зачем даже вообще ехать в Форт-Коллинз где такая хо-ло-дры-га (уии! бзым! гля какой новый «кадиллак»!) и я далее не закончил про то что говорил раньше о Гаге и всяком таком что я хочу чтоб ты знал —»; его рука охватывает Уотсона, жмет ему в подмышках или не жмет, он единственный, кто вообще обхватывал рукой горб Уотсоновой скорби; сходно же в тот же миг, видя, в аккурат, когда они достигли другого бордюра, в возбуждающих тенях навеса пятерочки-десяточки и к его все более глубокому и одновременно пробегающему изумленью, красивая девушка прицелилась к нему со своей небрежной позиции одна-нога-вперед, рука-в-бок у взвешивательной машины, дожидаясь автобуса, с холодным высокомерным взглядом чувственности, что производится затуманенными глазами, а иногда намекающий, нетерпеливый, чуть ли не слишком личный, чтобы его можно было понять, поражающий его в осознании, что на нем впервые в жизни костюм, а это первый официальный сексапильный взгляд от настоящей высоко-каблучной центровой светской милашки (все же находя время, чтобы завопить: «Уотсон гляди как этот новый „кэдди“ со светофора рвет!») и задумавшись: «Так вот, значит, что эти клятые крали и большие парни все время делают, оделяют друг друга тырвожными личными взглядами сердитой змеючей любви, о которых я в своих предыдущих мальчишеских днях ничего не знал, пока молотил по тротуару глазами в канаву, выискивая никели и даймы, в чьёртовых вздернутых старых штанах. Черт! Пашшли!»
В бильярдной час ревел. Там было так людно, что зрители стояли, затмевая собою с улицы всё, и кто-то открыл заднюю дверь одновременно с дверью в переулок салуна на Уэлтон-стрит, чтобы можно было видеть непрерывный городской квартал бильярдных с северной стороны Гленарма до южной стороны Уэлтона, прерываемый лишь маленьким трагичным переулком теней с мусорным баком, это как смотреть в зал зеркал над морем сердито персонализированных голов и островками зеленого бархата, все в дыму. Для Коди то было виденье, мгновенье его явленья, которого ожидали все, пусть даже он стоял в дверях обок великого четкого Тома Уотсона, Вергилия этого большого Ада, не только в своей одежде, но и в той же роскошно изощренной мантии их дневного приключения, которое уже претерпевало богатую перемену к вечеру и ленивым тем исследованьям, что обещали быть, декадентское утончение, с которым все богатые ублюдки в этом мире смутности насилу понимают, чтобы знать все отныне даже про бильярд, никто не пошевельнулся заметить и даже особо не гундел, и Коди незамедлительно почувствовал бы, что тонет, если б только не внезапно сохраненная память о верняке, что, бывало, случался с ним в отрочестве, дескать стоит ему только повернуться спиной к людям, что с ним связались, и даже к другим, кому случилось стоять поблизости, иногда совершенно посторонним, как они незамедлительно собирались со скоростью света у него на загривке, дабы безгласно обсуждать его, танцуя, тыча пальцами, покуда, дернув головой вокруг глянуть быстро или просто медленно ею поведя проверить, всегда не оказывалось, что они уже блямкнули обратно по своим местам со слишком-уж-ожидаемым негодяйским совершенным ханжеством и ровно в той же вкрадчивой позиции, что и прежде. Вспоминая, как бы то ни было, своего отца, когда в его нахальной манере, как все бичи, вваливался счастливо куда-нибудь, воя: «Аллилуйя, я бродяга, опять бродяга», Коди, войдя, очень тщательно врубался во все проницательными полуприкрытыми глазами, чтоб можно было оценить и посмаковать колготу на предмет всего, что в ней было, джазуя на пятках, как это делают американцы, а не щипают себя, теперь повторил себе песенку «Аллилуйя, я бродяга, опять бродяга», тайным, коварным, заинтересованным собственным своим шепотом, которым всегда пользовался, имея в виду прискорбные факторы прошлого. Пока Уотсон деловито озирался, Коди направил внимание к точке на полу возле стола номер один, где, после того, как устал смотреть на людей долгими сторожкими ночами, бывало, проводил более странные дальнейшие часы на скамье зевак, рассеянно изучая действительность и состязаясь с существованием сигаретных окурков и плевков, оценивая, как в точности что попало на пол, недоумевая, почему, к примеру, какой-то конкретный спокойный харчок поблескивает вот эдак вот, хоть и был исторгнут так, словно некто отверг и выплюнул в точности (по часам) двумя с половиной минутами раньше синежвальным кондуктором, которому нужно было отхаркнуться, а иначе б и не харкнул, а, очевидно, придумал бы что-либо совершенно иное на пуговичной проволочке, ведя счет и чеша подбородок (все голоса парняг дребезжали по стенам зала и стонали ему в отвлеченное не-слушающее ухо), так что если уж дело касается места собственного плевка этого кондуктора, для него его никогда не существовало, только для Коди; Коди после чего в точности оценил, как он сам сюда попал, не только мир, но и скамью, не только скамью, но и ту часть скамьи, которую занимал, не только это, но и как он тут очутился, чтоб сознавать слюну и ту часть скамьи, какую занимала его задница, и так далее, как обычно бывает у ума; все это теперь потому, что это у него был не лучший замысел того, чем заниматься в бильярдной, в обществе Уотсона он произвел свою церемониальную усмешку и официальное отмщение, даже в ревущем шуме и даже хотя среди этих субботних ног не вполне мог разглядеть того точного места, которое изучал, пусть и знал, что на том самом месте теперь новые сигаретные бычки и слюни, как меньшие братишки и сестренки, идущие следом за другими, давно изученными и заметенными прочь, как бы то ни было занимаясь всем этим, чтобы первый полноправный миг его бильярдного характерства не испортился бы в лихоманках и забывчивом возбужденье, а именно: подбегать к людям, чтобы с ними поговорить, – вместо этого он бы пользовался преимуществом крупного шанса держать вниманье свое в дисциплине на собственной удаче и выполнять это в корнях предшествовавшей хорошо-осмысленной печали Октября в Бильярдной.
«Что ты делаешь, Коди?» – спросил Уотсон, когда заметил, до чего он задумчив.
О трепаное моряцкое сердце! – вовсе не пришло еще то время, когда Коди научился хотя бы желать объяснять свои чокнутейшие секреты. «Вообще-то, с места не сойти мне, Том, я себе думал, до чего же на самом деле поистине и впрямь чудесный парень этот парняга Том Уотсон».
Дылда Бакл, Эрл Джонсон и Джим Эванс были в то время ядром банды Том Уотсона. Они кучковались вокруг заднего стола в обычной ритуальной все-вместе игре по очереди, которую вели каждый субботний вечер как эдакие предварительные тактические переговоры по ночным действиям и для разогрева и «коки». В программе сегодня вечером имелись две девушки, которые сидели с детьми все выходные в каком-то доме возле Вайомингской линии. Но нынче ночью, не зная этого, они кучковались тут с ухарской тупизной, чья цель всегда быть в неведеньи относительно того, что должно произойти, единственное тут наверняка, что можно вспомнить, когда оглядываешься посмотреть, что люди делали в какой-либо важный исторический момент, раздраженные, угрюмые, вздыхающие от тягомотины времени, невнимательные, как всегда, нетерпеливые не только от самой жизни, но и всегда в точности суть жизнь, развертывающаяся в непосредственной близости, жалкое здесь, паршивое сейчас, как будто только оно в этом и виновато, однако же бедные души на самом деле сидят в таинственной богоподобной дряни, что позднее вынуждает их говорить: «Слушай, я там был той ночью, когда с Коди пришел Том Уотсон в тот день, когда нашел его, 1942-й, Осень, в тот день игра между Армией и Коламбией, спорим, и я тоже ее по радио слыхал, мы все играли на бильярде, я и Дылда Бакл, которому только что стрижки сделали, и Эрл Джонсон и Джекдроч и ненаю, кто еще, к черту, Господи, мы все той ночью погнали в Вайоминг, ну да, то была великая безумная ночь!»