Вихрь переправ

Окна без стекол изнутри подпёрли пластиковыми крышками от мусорных баков. Пока Виктор и Матфей возились с установкой импровизированных ставней, Эрик, решив, что и он не должен сидеть без дела, обследовал стол. Простой на вид стол, за которым когда-то трапезничали работавшие тут люди, таил под столешницей выдвижной ящичек. Вытащив секрет и уложив его на диван, Эрик принялся обшаривать его содержимое.

– Сегодня удача точно нас балует, – обрадовано воскликнул Эрик, тряся в руке мятым и грязным пакетом.

– Что там? – рассеяно, спросил Виктор, копошась у окна.

– Ты не поверишь, Вик. – Эрик ещё раз горделиво тряхнул находкой. – Кто-то оставил нам свечу и коробок спичек.

– Так уж и для нас? – слабо улыбнулась Юна.

– Считай, для нас.

До того как окончательно стемнело, вернулся Гамаюн. Ворон влетел в раскрытую дверь и, спикировав на стол, вывалил из клюва здоровенный кусок белоснежного мха. Отщипнув он него часть, Юна хорошенько промыла мох и уложила на опухший кошачий глаз. Лиандр слабо дёрнулся и издал жалобный стон. Поверх белёсого мха легла серая от влаги ткань платка.

– Ну вот, какой-никакой компресс, – произнесла Юна и села на диван, прислонившись к его замусоленной спинке, откинув назад голову.

– Всё лучше, чем ничего, – поддержал её старания Эрик и, плотнее закрыв входную дверь, добавил. – Пора зажигать свечи, други мои.

Удача не оставила их. Спички, которых в коробе было всего ничего, превосходно сохранились, и первая же из них выдала стойкую яркую искру при чирканье, а затем воспламенилась. Свеча не была целой, успев в былой жизни домика, растаять на одну треть. Но её жизнерадостный огонь осветил помещение и разорвал монолит теней, разбив их на немощные трепещущие обрывки. Злые, алчные, но бессильные. От свечного сияния стало уютнее сидеть на рассохшихся стульях, где от былого великолепия обивки остались клочья седого поролона на фанерных сиденьях. Диван в желтоватых отблесках уже не казался таким потасканным и грязным, а его негодующие пружины, нещадно скрипя, даже привносили своеобразную музыкальную нотку. Точно вконец расстроенная виолончель жаловалась на нехватку слушателей.

– Сейчас бы поесть, – мечтательно произнёс Эрик Горденов. – Я ведь с утра ничего не ел. Так, позавтракал слегка… да и вы тоже.

– Можешь попить водицы из бутыли, – громко хмыкнув, предложил Виктор.

– Есть риск не дожить до утра, отхлебнув такой воды. – На лице Эрика появилась кислая мина.

Гамаюн, занявший местечко на верхушке диванной спинки, коротко и ехидно прокаркал:

– Вот ведь храбрец! Крух! Енот его и тот смелее оказался.

Эрик бросил на ворона укоризненный взгляд.

– Маф, твоя птица сейчас надо мной посмеялась?

– Да не то чтобы…

– А может, у меня живот слабый! – с вызовом и упрёком выдал Эрик. – Может, с кишечником проблемы. Я не хочу всю ночь просидеть где-нибудь там, – он указал в сторону уцелевшего окна, – в темноте. Это ещё в лучшем случае. Ведь можно отравиться.

– Не бойся, Эр, – еле сдерживаясь от подступившего смеха, выговорил Виктор. Он похлопал друга по плечу. – Вон мой кот первый опробовал воду. Вернее его глаз. Хуже не стало. Ну, пронесёт нас и что с того? Не хочешь, не пей. Терпи до утра. А там ещё не ясно, когда мы доберёмся до чистой воды.

На это Эрику нечего было ответить. Кое-как испив воды и немного утихомирив голодные желудки, ребята стали устраиваться ко сну. Диван безоговорочно был отдан Юне, Матфей и Эрик решили спать сидя на стульях, облокотившись о столешницу. А Виктор, как самый неприхотливый и небрезгливый из всех, сел на пол, бочком прислонившись к дивану, подложил под голову руки.

Сеера прижалась к Юне, и девушка в ответ обняла тёплый урчащий комочек. Гамаюн внимательно окинул ребят придирчивым взглядом и, удовлетворившись виденным, нахохлился. Рарог вышел из-под навеса стола и забрался в оттопыренный карман Матфеевой куртки.

Эрик дунул на свечу. Тени соединились.

… Нет, подобное сном не может быть. Но тогда где он? Куда подевались остальные? Как же одиноко и не по себе ему.

Матфей оглянулся вокруг снова, будто предыдущие разы его не вполне убедили: он странным образом очутился в помещении с высоченными каменными стенами, где потолок тонул в клубящемся мраке, а протяженность сгинула в зыбкой тьме. Одно он сознавал точно: едва дышащий пятачок света, у которого не имелось источника (свет словно завис облачком в непроглядной ночи), в котором он стоял и потрясённо тёр глаза. Центр той пещеры. Почему именно пещера пришла на ум, он и сам не мог ответить, ведь воздух тут высох, верно, века назад, оставив жалкие крупицы случайному (случайному ли?) гостю, чтобы помучить и отсрочить неизбежную кончину того.

И, конечно же, только в центре этой мёртвой, пустотелой громадины мог стоять невысокий, истово алкавший тщедушный свет пьедестал из мрачного базальта, непроницаемо-матовый, с идеальными линиями и углами. Сверху вертикально крепился высокий прямоугольник зеркала. Матфею не хотелось идти к нему, очень не хотелось, дрожь проняла его нутро холодом недоброго предчувствия. Но непослушные ноги вопреки воле головы сделали шаги к зловещему зерцалу, такому же мрачному и непроницаемому, как пьедестал под ним.

И вот он уже в шаге от базальтовой плиты. На сей раз ноги подчинились внутренней команде и послушно остановились. Теперь пленнику хорошо стало видно само зеркало и его оправа. Берцовыми человеческими костями окантовывалась рама, почерневшими, точно обгорели те в огне Судного Дня. Но не жуткое украшение взволновало и устрашило взор юноши: как только взгляд его глаз коснулся спокойной дотоле зеркальной поверхности, рябь пошла по ней.

«Но подобного не бывает», – вскричало сознание Матфея.

Но вот уже лёгкие волны всколыхнули аспидные глубины, постепенно закручиваясь и образуя водоворот. В самом конце мелькнуло и устремилось сюда нечто неразличимое, но Матфея затрясло так мощно от подкатившего омерзения и жути, что в мозгу вспыхнуло лишь одно: разбить, вдребезги разбить проклятущее зеркало.

Пыльно-сухой воздух дополнился маслянисто-горьким привкусом. Так пахнут жжёные травы, полные яда.

Нечто приближалось с завыванием и свистом, так ветер бьёт по ушам, когда лихачит. В маслянисто-дегтярном нутре зеркальной воронки уже отчётливее прорисовался контур того, кто алчно взывал к нежданному, но страстно-желанному гостю на языке чуждого мира. Человеческая фигура, как причудилось Матфею, с золотистыми звёздами в том месте, где должны быть глаза, на всех парах неслась к нему, выпростав вперёд то ли руки, то ли когтистые лапы. Будто человека погрузили в дёготь, а затем вышвырнули, пронеслось в голове напуганного зрителя.

Если промедлить ещё секунду, другую, случится непоправимое. Матфей понятия не имел, откуда он знает, но смотреть в эти жгуче-солнечные глаза нельзя. Нужно отворотить взор, что бы ни сулила скорая встреча с потусторонним пришельцем, отвернуться, зажмуриться и бежать прочь, как бы ни страшила чёрная пустота вокруг. Не её нужно остерегаться, а того, что жило в зеркале.

Истекла секунда. Существо окончательно обрело форму и цвета, оно уже не было безликой маслянисто-чёрной фигурой. Это был юноша, чьё лицо исказилось болью и лютой злобой, а искрящиеся золотом глаза лучились сладчайшим коварством.