Виктор Конецкий: Ненаписанная автобиография
Шрифт:
Капитан зашагал к своему окну широкими, решительными шагами. В зубах он держал мефистофельскую трубку и говорил, попыхивая ею:
— Ну, белых медведей еще не видно, а льды мы вам сейчас покажем, Татьяна Васильевна!..
Сказав это, Саг-Сагайло с полного хода высунулся в закрытое Петей окно. То есть высунуться-то ему, естественно, не удалось.
Сагайло только воткнулся в стекло-сталинит лбом и трубкой.
Из Мефистофеля ударил столб искр, как из паровоза дореволюционной постройки.
Третий помощник и рулевой остолбенели.
— Петр Иванович, это вы окно закрыли? Разве я вас об этом просил? — негромко сказал Саг-Сагайло, но в этой негромкости явственно прозвучала нотка едва сдерживаемого раздражения.
Вокруг головы Саг-Сагайлы вдруг возникло в полумраке рубки как бы сияние, такое, как на древних иконах.
— Пахнет паленым! — четко доложил Цыган.
— Эдуард Львович! — трясущимся голосом сказал Ниточкин. — Простите, но вы, кажется, горите! Разрешите… вот сигнальный флаг… я наброшу на вас?
— Отставить! — с некоторым раздражением сказал Саг-Сагайло и побрызгал на себя водой из графина. — На судах морского флота запрещена самодеятельность подобного рода, Петр Иванович!
Татьяна Васильевна наконец решилась подойти к Эдуарду Львовичу.
— Боже, да у вас ожог третьей степени! — ахнула она. — Надо промыть марганцовкой…
— Глупости, — сказал Саг-Сагайло.
— Это может закончиться очень плохо, — думая о чем-то своем, подспудном, прошептала Татьяна Васильевна.
— Ерунда, — успокоил ее Эдуард Львович. — До свадьбы заживет.
И они ушли.
А в рубке осталась на некоторое время тягостная тишина, и в этой тягостной тишине тягостно постанывал за бортом лед.
Трубка капитана продолжала валяться на палубе. Петя машинально поднял ее и слабо чертыхнулся. Смертельная тоска была в его глазах. Мефистофель жутко ухмылялся Пете с фасада трубки.
Татьяна Васильевна смачивала ожог третьей степени марганцовкой.
— Первый раз я видела сегодня вас в предстрессовом состоянии, а позади уже вся планета, — сказала доктор.
— Помощники, пожалуй, разболтались, — сказал Саг-Сагайло задумчиво. — Ремешок к биноклю не могут прикрепить, а? И трубку больше курить на всякий случай не буду. На сигареты перейду, — неловко пошутил он.
— Именно третий помощник вызывает у вас опасение? — засмеялась Татьяна Васильевна. — Он бутылку с валерьянкой не возвращает, как стал вашим помощником. У себя в каюте держит.
— Ничего. Я после первой самостоятельной вахты за обедом капитана щами облил — так руки дрожали, — сказал Саг-Сагайло. — Благодарю за медицину. И за информацию. Не беспокойтесь. Чем больше лет мы плаваем, тем лучше умеем держать себя в руках.
— Я в этом не уверена. Одну минутку. Вот взгляните. Это розенцвейговская картинка…
Эдуард Львович смотрел на влюбленного, к которому опаздывала на свидание невеста, отсутствующим взглядом. Капитан весь превратился в слух —
ему показалось, что удары судна о лед стали сильнее.— Что вы сделаете на месте влюбленного?
— Во всяком случае, не буду переводить свои часы назад, как делают некоторые, — машинально пробормотал Саг и торопливо вышел.
Была глухая ночь.
Профессор спал, уронив голову на стол в рукопись. Вокруг вздымались горы анкетных листков, книг и картинок Розенцвейга. Огромный глобус — старинный, в обручах меридианов, — охранял его покой. Но не сохранил — зазвенел телефон.
— Прймите «молнию»! «ПОСЛЕ ИЗМЕНЕНИЯ ПОГОДНЫХ УСЛОВИЙ В КОЛОНИИ МИКРОБОВ БЫСТРО РАСТЕТ КОНФЛИКТНОЕ НАПРЯЖЕНИЕ СЧИТАЮ ПОЛОЖЕНИЕ ОПАСНЫМ НЕОБХОДИМО ПРЕКРАТЬ ПЕРАСПЕРУАСТРА ДОКТОР».
— Наконец-то! — заорал профессор, швырнул трубку на рычаг и в восторге крутанул глобус. Планета стремительно и скрипуче завертелась под могучей рукой. — Я тебе дам «прекратить»! Втюрилась в кого-нибудь или с ума сошла девчонка!..
Белые медведи, вообще-то, они не белые. Они желтые.
Желтая медведица и два медвежонка шли по белому льду. Они тянули черные носы в сторону «Профессора Угрюмова» и слушали очередную лекцию Василия Никифоровича: «…РАБОТНИКИ РАЙПИЩЕТОРГА ПРИ АНКЕТИРОВАНИИ НЕ ОТНЕСЛИ ПОНЯТИЕ «ХИЩЕНИЕ» К ПОНЯТИЮ «МОРАЛЬНАЯ ДЕГРАДАЦИЯ». И НЕ ПОТОМУ, ЧТО ВСЕ ОНИ ХИЩНИКИ! НЕТ!..»
Желтые хищники мотали на ус лекцию.
«Профессор Угрюмов» форсировал тяжелую ледовую перемычку.
Капитан Саг-Сагайло брился электробритвой прямо в рубке — ситуация, очевидно, складывалась неприятно для судна, и спуститься в каюту он не мог.
В зеркальце показалась физиономия Ниточкина, и веко капитана, отекшее после ожога третьей степени, непроизвольно задергалось.
— Разрешите принять вахту, Эдуард Львович?
— Да. Доброе утро. Как себя чувствуете, Петр Иванович?
— Я нынче отлично знаю состояние, при котором дезертир вдруг выпрыгивает из окопа…
— Дезертиры не пьют валерьянку, Петр Иванович, и это меня обнадеживает. Прошу нынче особенно внимательно. На картах пустых мест полно, промеров еще никогда не было. И каждый огонь, прошу вас, секундомером проверяйте.
— Есть! — сказал Ниточкин и сразу сунул в каждый карман по секундомеру.
Сагайло убрал бритву и закурил.
Впереди мелькнул в туманной холодной дымке огонь.
— Видите? — спросил капитан, вытаскивая свой бинокль.
— Так точно, вижу! — доложил Ниточкин и торопливо, судорожно щелкнул секундомером. Его руки от ожидания какой-то новой неприятности дрожали.
Огни на мысу тоже дрожали, вспыхивали, метались и вообще танцевали тот же дикий танец, как на световом табло в каюте докторши при определении помехоустойчивости судоводителей космических кораблей. Секундомер показывал то пять, то двадцать пять секунд.
Угрюмо и зловеще погромыхивал за бортом лед.