Виктория Павловна. Дочь Виктории Павловны

Зверинцев попросил доложить о себе, но женщина показала ему длинною, узкою рукою в сени и возразила голосом, искусственно тихим, но, по природе, звонким — певчим:

— Пожалуйте, батюшка Михайло Августович, милости просим: какие о вас доклады! Барыня лежат в столовой.

— Больна? — испугался Зверинцев, позабыв даже удивиться, откуда эта иконописная фигура, которую он видит в первый раз в жизни, знает его имя и отчество, и вообще приветствует его, точно сто лет знакома.

— Нет, зачем, Боже сохрани! Просто — лежат. Они у нас вообще больше в том время проводят, что лежат, потому что утомляются летнею жарою… Пожалуйте! О лошадке не извольте беспокоиться: кучерок выводит и приберет…

Зверинцев — и сам не знал, почему, — заранее ожидал найти Викторию Павловну очень изменившеюся, но, все же, не настолько, как увидал. Он едва узнал ее в желтолицей, с опухлыми щеками, раздутыми губами, женщине, которая, в просторном ситцевом капоте, лениво поднялась навстречу гостю из лежачей позы и села на тахте, между опустошенною наполовину коробкою коломенской пастилы и толстою старою книгою, на которой глаза Зверинцева остановились с недоумением, потому что она показалась ему церковною…

— А, дед… вот кто! ну, здравствуйте… — знакомым милым звуком, произнес голос, которому Зверинцев и ответить словом не возмог, схваченный рыдающим волнением за горло. А, между тем, он слышал, что голос — и тот же, и не тот: равнодушный, будто обесцвеченный, отчужденный, далекий, не греющий. Он видел, что знакомые, любимые глаза, теперь обведенные ужасными синяками, смотрят на него без удивления и радости. Чувствовал, что восторженные, умиленные поцелуи падают на протянутую ему бесстрастную руку, точно на дерево автомата.

Что говорил Михаил Августович в волнении встречи, он потом и сам не помнил. Но, когда успокоился и прояснело немножко в встревоженной голове, опять увидал он пред собой равнодушное, скучливое, с отпечатком чуть не досады во взгляде и напряженной улыбке — опухлое, желтое лицо, с настороженными, внутрь себя глядящими и только к тому, что там видят, пытливыми, глазами.

— Витенька! Виктория Павловна! ангел мой райский! — возопил он, почти с всхлипыванием, высоко поднимая дрожащие мускулистые руки, в рукавах потертого плисового кафтана, — что ж это такое? что это?

— Что? о чем вы? — возразила она, не глядя и будто каменея склоненным лицом.

— Мыслимое ли дело? Что ж это? в каком положении я вас застаю?

Тогда брови молодой женщины, тучею, сдвинулись и из-под них, черных, вылетела молния, в которой — на мгновение — узнал Михаил Августович прежнюю Викторию Бурмыслову и, оробев, слышал, как, — по прежнему же, когда хотела поставить фамильярного человека на свое место, — она чеканила металлические слова:

— Что же вам удивительно в моем положении, Михаил Августович? Положение самое обыкновенное для замужней женщины… А ведь я замужем уже полгода.

Зверинцев, подавленный ее отчуждающим тоном, слыша и понимая его больше слов, тряс поределою, за зимнюю болезнь, но все же косматою сединою своею и бессмысленно лепетал:

— Ах, Витенька, Витенька… что над собою сделала!.. Ну — что? Как можно было? Зачем?

Судорога глубокою волною прошла по искаженным чертам Виктории Павловны… и исчезла, будто погасла. Взгляд опять сделался вялым, сонным, безразличным, и, — будто горестно вопрошающие восклицания «деда» на ветер улетели, — без внимания и ответа, — вялый, сонный, безразличный голос лениво тянул:

— А что же вы не скажете мне, как здоровье Антонины Никаноровны? Вы уж извините меня пред нею, любезный сосед, что я до сих пор не собралась к ней с визитом… С самого приезда все недомогаю, муж даже стал беспокоиться, не лучше ли было бы возвратиться в Рюриков, «где хорошие врачи… Но я не хочу: что за баловство? зачем? Если бы даже понадобилось, то в Полустройках Клавдия Сергеевна, земская врачица, стоит любого профессора, а до Полустроек всего четыре версты… Но, как я только немного оправлюсь, поверьте: к вам первым… И, пожалуйста, не забудьте передать уважаемой Антонине Никаноровне мой самый, самый сердечный привет…

Кровь кипела в старике Зверинцеве и алою краскою заливала ему виски.

— Это кулебяке-то от вас сердечный привет? — грубо рванул он и — встал. — Это к многодесятинной дуре-то вы с визитом собираетесь?

Виктория Павловна поднялась, вслед за ним. Только теперь, когда она этим движением обтянула на себе капот, Зверинцев заметил ее большой живот и раздувшиеся груди и вполне осознал, что давеча она сказала ему о своем положении. И, не дав ей ответить на горький свой укор, спросил, быстро и грубо, испуганным рывком:

— Вы беременны?

Она пронзительно взглянула ему прямо в глаза и угрюмо возразила:

— А разве нельзя? Ведь я же замужем, любезный Михаил Августович, я же замужем.

И, так как он молчал, потерянный, и не находил слов, она, вздохнув, отошла к простенку между двумя окнами, покрытому длинным зеркалом, как в парикмахерской, и, перебирая на подзеркальнике наставленные, между двумя японскими вазами с огромными букетами фрэзий и тубероз, флаконы и безделушки, заговорила спокойно и веско:

— Я боюсь, Михаил Августович, что вы, бедный мой, сегодня ошиблись адресом. Сейчас вы мне напомнили время, когда мы были буйны и надменны, любили смеяться над людьми, давали им злые и презрительные клички. Вижу из этого, что ехали вы к Виктории Бурмысловой, и нисколько не рады, что попали к Виктории Пшенке. Что делать, дорогой? Как говорила покойная Арина Федотовна, девке — девичье, бабе — бабское…

— Вы — и бабское!.. — пробормотал «дед», мотая, поперек груди повешенную, сиво-косматою головою.

И — получил ответ медленный, продуманный, будто заученный:

— То-то, вот, говорю: горда слишком была, возносилась над женством своим. А Бог выждал время — принизил — и смирил…

Зверинцев поднял на нее изумленные, недоверчивые глаза, перевел их на толстую книгу, которую она оставила читать с его приходом и, нахмуренный, возразил:

— Это новое. Давно ли вы стали мешать в механику вашей жизни такие высокопоставленные пружины?

Она ответила просто и сухо:

— Я не могу и не хочу говорить об этом в вашем тоне.