Виктория Павловна. Дочь Виктории Павловны

— Это… тот… пресловутый… иоаннит, о котором пишут в газетах?

Виктория Павловна кивнула головой.

— Это человек вещий, — с убеждением сказала она. — Муж, осененный благодатью Божией! Да… человек вещий!.. Я не люблю его и боюсь… или, может быть, только боюсь… Когда я впервые узнала его, он духом проник во мне безмужнюю блудницу и спросил: сколько у тебя детей? Я отвечала: одна дочь. А он сказал на это: «Жалеет тебя Бог-то, воспрещает блуду твоему расползаться по свету… Нет, значит, тебе больше от Него женского благословения, запер он твое чрево»… Слышите? поняли?

— Виктория Павловна! Мало ли что юродивые мелят? Еще сдержан был, мог ляпнуть и хуже… Я, матушка, знал юродивого, который в животы беременным женщинам апельсинами швырялся… и не только не обижались, а почитали за благодать!.. А — что Бог вас женского благословения не лишал и чрева не запирал, доказательство: — нынешнее ваше положение, в котором вам угодно усматривать чудо…

— Да, чудо! — резко оборвала Виктория Павловна.. — И я не понимаю, как вы-то теперь после того, что я вам рассказала, не видите чуда? Ведь, это надо нравственно слепым быть…

— Может быть, Виктория Павловна, но — поскольку я еще зрячий — глаза мои видят только то, что господа врачи ваши ошибались, а могучий организм ваш, сам собой, оздоровел до степени, которой вы не подозревали…

Виктория Павловна, слушая, качала головой, храпя на лице выражение победы, как бы сожалеющей о неразумии, которое не может примкнуть к ее торжеству:

— Организм мой оздоровел, — произнесла она важно и значительно, — но не сам собою, а — таинством…

— Что?

Зверинцев даже приподнялся с тахты, на которую было опустился. А Виктория Павловна, держась руками за мутаки позади своей спины, твердила, будто наступая, упрямо, напористо, сверкая мрачно ликующими очами сквозь опущенные ресницы:

— Да, да. Таинством брака, святыне которого я, неверующая блудница, думала посмеяться, сочетаясь в притворный союз, а оно овладело мною и совершило чудо, чтобы вырвать меня из греха и возвратить к Богу…

— Час от часу не легче! Этому вас тоже Экзакустодиан научил?

— Нет, — тихо отвечала Виктория Павловна, — он меня ничему не учил, он только благословил меня на это…

— Ну, Виктория Павловна, вы знаете, я человек не злой и миролюбивый, но, за подобное благословение, я бы ему, вашему Экзакустодиану, бороденку выдрал… Безумная женщина! что вы с собою сделали? кому вы позволили распоряжаться собою? кому вы позволили отдать себя? Ведь над вами же — если так — преступнейшее надругательство совершено, какой-то гипнотический обман — хуже убийства…

— Перестаньте, — прервала она, с покрою гнева в глазах и голосе. — Это грубо, напрасно и несправедливо. Никто мною не распоряжался — сама собою распорядилась. А отдала себя тому, кто имел на меня право. Я это право украла, но — пришло время справедливости и возмездия, и Бог меня покарал и образумил, а право восстановил и возвратил… Говорю же вам, — многозначительно подчеркнула она, — я заключала брак фиктивный, только чтобы девочку свою узаконить и снабдить отцовским именем, а, вместо того, вы видите — оказалась настоящею женою и опять готовлюсь быть матерью… И — воли моей к тому не было! да! не было! — это сделалось властью, которая была вне меня и оказалась сильнее меня…

— Позвольте! — горячо воскликнул Зверинцев, — ведь, это же формальный абсурд, непримиримое противоречие. Сейчас вы уверяли — сама собою распорядилась, теперь уверяете — воли вашей не было… Что же вы, в самом деле, загипнотизированы были? или негодяй этот принудил вас? запугал?

— Прежде всего — не надо браниться, — спокойно остановила она. — Никто меня но гипнотизировал, не принуждал, не запугивал, а — просто и именно — я воображала, будто творю волю свою и низменную, между тем как осуществляла волю внешнюю и высшую — божественную волю, выраженную в совершенном надо мною таинстве…

— Знаете ли, Виктория Павловна, — сухим, почти гневным вызовом возразил Зверинцев, — когда человек говорит, будто божественная воля имеет о нем особое попечение и, так сказать, специально вмешивается в руководство его судьбою, мне совсем не кажется, чтобы он очень смирился…

— Но ведь вы же сами сказали, что то чудо, которым обнаружилось это попечение, можно видеть в каждой избе? Неужели это гордость для женщины — открыть, что Бог простил ее настолько, чтобы поставить зауряд с другими женщинами ее возраста и позволить ей исполнить общий закон, которым он благословил и проклял праматерь Еву?… Скажите мне, Михаил Августович, вы помните молитвы, которые читаются, когда совершается обряд венчания?

— Я, по былому дьяконству моему, обязан помнить, — сердито отозвался Зверинцев. — А из мирян — конечно, кто их помнит?.. До того ли человеку, когда его венчают, чтобы ему запомнить, что бормочут поп и дьячки, вопят дьякон и певчие?

— К сожалению, вы правы, — согласилась Виктория Павловна. — Это одно из ужаснейших обольщений дьявола, что в самые важные минуты своих религиозных подчинений, мы не обращаем внимания на слова, которым отдаем себя во власть, и не придаем значения действиям, которые над нами совершаются… Мы приемлем таинство, как условность, как шутку, а оно безусловно и не умеет шутить. Вот в этой книге, — указала она на лежавший на тахте толстый том, — я вчера читала рассказ о мученичестве актера Генезия… Мне его еще раньше указывал и советовал к руководству один мой друг, священник… Но тогда я ему не вняла, а теперь дошло до сердца… Подождите, я сейчас найду вам, — подхватила она книгу. — Слушайте… вот… «Генезий хотел представить на сцене в смехотворном виде таинство христианского благочестия. Посему в присутствии императора и всего народа, лежа посреди театра как бы больной, Генезий просил крещения в таких комических выражениях: эх, други, мне тяжело, хочу облегчиться. Другие актеры отвечали: «как же мы облегчим тебя? Разве мы столяры, чтобы обстрогать тебя?» Эти слова возбудили в народе смех. Генезий продолжал: чудаки, хочу умереть христианином. «Зачем?» Генезий отвечал: затем, чтобы в оный день я, как беглец, обретен был в Боге. Явились пресвитер и заклинатель, и Генезий, внезапно, по вдохновению Божию, уверовал. Ибо — когда те сели около его постели и сказали: «чего ради послал ты за нами, чадо?» — Генезий уже не притворно и фальшиво, а от чистого сердца отвечал: я желаю принять благодать Христову, чтобы, возродившись ею, избавиться от бездны беззаконий моих. Таинственные обряды были совершены, и облеченный в белые одежды актер был схвачен на сцене воинами и, подобно мученикам, был подвергнут розыску за Христа. Поставленный пред императором на возвышенном месте, Генезий держал такую речь: «Слушай, император и все войско, мудрецы и народы сего города! всякий раз, когда я видел христианина или оглашенного, я чувствовал отвращение и издевался над твердостью исповедников веры. Я отрекся от родителей и сродников из-за их христианства, и, осмеивая христиан, прилежно изучал их таинства, чтобы из их священнодействия сделать для вас потеху. Но когда вода коснулась моего обнаженного тела и на вопрос о вере я признал себя верующим, то я увидал руку, сходящую на меня с неба, и лучезарных ангелов около меня, которые прочитали по книге все грехи, совершенные мною от детства, и омыли их в той воде, в которой, в виду вашем, я был погружен, и показали затем мне книгу белее снега!».

— Виктория Павловна…

— О, не возражайте! Я не для спора… Мне все равно, верите вы этой легенде или нет… Пусть даже сказка — я беру ее только для аналогии… Вы видите, как древне и сознательно убеждение в силе таинства, овладевающей человеком не только помимо его воли — даже наперекор ей, лишь бы оно было совершено? в вещую власть священных слов, лишь бы они были произнесены?.. И — вот — я чувствую себя в такой же области чуда, совершенного надо мною таинством брака, как этот насмешливый Генезий преобразован был в христианина чудом, которое совершило таинство крещения… Я, как Генезий, стал под венец, надеясь после обряда снять его, как маскарадный наряд, а он прилип к голове и повелевает тою, осуществив, вопреки моей воле, те заветы, во имя которых религия его на меня надела… «Сочетается мужу жена, в восприятие рода человека»… «елее податися им чадом в приятие рода»…

— Виктория Павловна, эти прошения возглашаются при каждом бракосочетании, а — сколько браков остаются бездетными.

Она страстно воскликнула с раздражением:

— Какое мне дело до того, что бывает с другими? Я не могу судить Промысла в чужих мне тайнах. Я знаю, что было со мною, — и этого мне довольно. Я знаю, что, не веруя и не ожидая силы слов, я позволила молиться о себе: «Да явиши, яко твоя воля есть законное супружество, и еже из него чадотворение», — «сопрязи я во единомудрии, влыгай я в плоть едину, даруй има плод чрева, благочадия восприятие»… И все это исполнилось — как крещение над Генезием — победив мое нежелание, в ничто обратив мой обман, восторжествовав над запретом природы и мудростью медицинских оракулов… Тринадцать лет неродиха — вне закона, не зачинавшая от молодых и сильных, — в законе понесла плод от пятидесятилетнего слишком мужа. А вы говорите: не чудо…

— Тринадцать лет тому назад, — мрачно возразил Зверинцев, — точно такое же чудо произвел с вами тот же самый человек, и закона для этого опыта тогда совсем не потребовалось…

— Нет, требовалось! — горячо воскликнула Виктория Павловна, — нет, требовалось, но я не услыхала требования, не вняла призыву… Ослепленная гордостью, я тринадцать лет не могла ни понять своего тогдашнего падения, ни простить себе его, всю жизнь свою безнужно изломала, трусливо скрывая его, как стыд и позор, — хуже смерти… А, между тем, дело было так просто: надо было лишь смириться и понять, что грехом моим Бог указывает мне путь к покаянию — мужа, которому я должна была принести жертву брака, и жертвою просветиться… Но дьявол закрыл мне глаза надменным отвращением…