Вилла Пратьяхара

Мысли плавно соскальзывают на одну и ту же рельсу: скоро сюда приедет Стас, и общение с французом мне совершенно не нужно. Оно мешает, сбивает с толка и вообще явно нарушает мой покой, в поисках которого я сюда приехала. Весь сегодняшний вечер Арно (я, наконец-то, узнала его имя) не выходит у меня из головы. Какое-то наваждение, недоразумение, навязчивая идея, дурацкая и мучительная болезнь. Влюбленность, по сути, это такая же часть Майи, как и все остальное, созданная тобою параллельная реальность, материализовавшаяся в виде мысли, в свою очередь породившей чувство. Соответственно, раз мысль — продукт нашего мозга, то она обязана подчиняться нашему контролю! Или ты даешь ей волю, и тогда она расцветает, или — не даешь, не пускаешь ее к себе, приказываешь ей уйти, исчезнуть, умереть, и тогда она трется тихонько на пороге, пару раз вздыхает и оставляет тебя в покое. Потому что она не отдельна от тебя, она есть твое порождение, существует с твоего ведома и, главное, по твоему молчаливому, даже порой неосознанному, но все же — согласию. То есть является твоим добровольным выбором. А все остальное — юношеский гормональный бред, натужные оправдания слабых и безвольных.

Я решаю, что с этой минуты добровольно и сознательно выбрасываю Арно из головы. Окончательно и бесповоротно прерываю уже расцветающую от явной безнаказанности мысль. Отныне я холодна, рациональна и полностью владею своими чувствами, более того — они вообще меня не интересуют. Я считаю, что людям в принципе свойственно преувеличивать роль своих чувств и вызванных ими страстей. Это доходит до маразма, до душевной патологии. Даже обычные эмоции уже владеют нами почти бесконтрольно. Элементарные, бытовые — гнев, зависть, раздражение — порой охватывают нас подобно вирусным болезням, будто бы никак не зависящим от нашего решения и выбора, в то время как они порождены самими нами, и простейшее тому доказательство: разные люди испытывают различные реакции на один и тот же факт или событие, что говорит о полной необъективности наших оценок как таковых.

Задув свечу, я отправляюсь наверх. В окне спальни, как в раме, нарисовано небо. И в центре картины, будто в издевку принятому мной решению не думать об Арно, нахально усмехается яркий сосок Венеры. Надо бы все-таки у кого-нибудь выяснить, точно ли это она, а то вдруг это окажется какой-нибудь Марс в результате? Это бы сильно меняло дело. 

14

Легко решить, да трудно сделать.

С утра, не успеваю я толком проснуться и ощутить еще прохладное присутствие неуверенных, полуспящих солнечных лучей, как меня пронзает жутким счастьем от предвкушения сегодняшнего дня, острым внезапным воспоминанием об Арно! Я чувствую себя, как в детстве, когда, едва открыв глаза, ты первым делом вспоминаешь что-то возбуждающее, например, «Сегодня мой день рождения!» и, лишенный терпения ждать хотя бы секунду, рывком выпрыгиваешь из кровати и бежишь босыми ногами, сам не зная куда, выскакиваешь в большую комнату, на кухню, по пояс высовываешься в окно, словно заявляя миру: «Вот он, я! Я тут! Это мой день!»

Сегодня я проснулась до будильника, стрелки на котором медленно, вяло, будто застывшие или вовсе сломавшиеся, приближаются к семи утра. Я полностью выспалась и готова к жизни. Будильник — вещь для несчастных людей, которых ничего хорошего не ждет. Меня же словно подменили! Я чувствую себя совершенно другим человеком — свежим, обновленным, полным сил — мне словно бы дали новую жизнь, и я, без малейшего сожаления и колебания отбрасываю жалкие обломки неудавшейся первой, и сразу, с головой бросаюсь во вторую, которая теперь (и это совершенно очевидно, просто не может быть по-другому!) точно у меня удастся.

Вчера, на галечном пляже, я, разумеется, его не поцеловала. Он опять, как и в день нашего знакомства у моста, проводил меня до дома, но на этот раз чуть задержался, осмотрелся по сторонам:

— Странный у тебя дом. И почему такое название, «Вилла Пратьяхара»?

— «Пратьяхара» значит покой и независимость от внешнего мира. А «Виллу»… придумал мой бойфрэнд.

Я замечаю, что будто бы поймана за чем-то постыдным и начинаю оправдываться. И еще мне чуть режет слух слово «бойфрэнд», — даже не само слово, а тот факт, что почему-то я не хочу называть Стаса мужем, хотя раньше всем именно так его и представляла.

Что-то неуловимое дрогнуло и изменилось в лице у Арно, но тон голоса остался ровный, как обычно, слегка дистанционный, равнодушный:

— Ах, бойфрэнд… Конечно.

— Что, конечно?

Его брови чуть насмешливо изогнулись вверх, лоб пересекли продольные морщинки, глаза наполнились неясной иронией:

— Нет. Ничего. Это я так… Он русский?

— Да. Но у него отличный английский, — прибавила я поспешно и опять поймала себя на том, что словно оправдываюсь. — Ты с ним познакомишься. Он скоро сюда приедет.

— Да, конечно, — опять кивнул француз. — Хотя не думаю… Кстати, ты знаешь, что неправильно понимаешь слово «пратьяхара»? Твое толкование очень вульгарно, поверхностно. Хотя… это все совершенно неважно… Прости.

Разговор после этого сник и, похвалив карпов в моем прудике, Арно отказался от кофе и засобирался уходить. Возникла слегка неловкая сценка: попрощавшись, он наклонился, подставляя щеку для поцелуя, но одновременно я сделала такое же движение, и наши щеки нелепо столкнулись, отчего меня в секунду кинуло в жар и, кажется, я покраснела. Каждый из нас тут же повернулся так, чтобы быстро чмокнуть в щеку другого, и в результате мы почти соприкоснулись губами. Это смутило обоих до того, что лоб Арно аж наморщился, а и без того изломанная линия губ скривилась как от лимона. Поспешно отодвинувшись, я отвернулась и зачем-то начала приглаживать волосы. Арно шагнул назад, споткнулся о стул, чертыхнулся, поймал его в последний момент за спинку и, водрузив на место, не оглядываясь, ушел. Сердце потом еще долго прыгало в моей груди, а сама я не могла найти себе места, то поднимаясь на второй этаж и зачем-то начиная разбирать валяющиеся в углу вещи, то бросая это занятие и спускаясь на террасу, собирая накопившиеся за день стаканы и чашки, чтобы их вымыть, открывая и снова закрывая кран на кухне, так в результате и оставив посуду грязной в мойке, и постоянно покусывая нижнюю губу до тех пор, пока, наконец, оттуда не выдавилась капля крови. Я люблю вкус крови, порезавшись, обычно я долго облизываю ранку, но вчера я почему-то испугалась. В густой капле, темнеющей на моей губе, мне почудилось какое-то дурное предзнаменование.

Какое ребячество! Не думать об Арно! Не думать вообще, убить мысль на корню, задавить в самом зародыше! — приказываю я себе все утро, но по моему лицу то и дело бесконтрольно размазывается улыбающаяся маска. Сегодня я не иду купаться, вместо этого я брожу кругами по террасе, застываю, положив руки на спинку чуть не опрокинутого им вчера стула, потом долго изучаю затушенный им окурок — потемневший за ночь, отсыревший в ракушке-пепельнице, согнутый его пальцами пополам. Неожиданно я понимаю, сколько здесь предметов, до которых он дотрагивался, останавливал на них свой взгляд; я жалею, что он не зашел в дом, возможно, там бы остался его запах… или воздух, вышедший из его легких, — им бы можно было сейчас дышать. Я отношу пепельницу на кухню, но не выкидываю его окурок в мусорное ведро, а ставлю полную ракушку на подоконник: скоро придут Май и Ну и выбросят его, а пока… пусть полежит, ну просто так, ведь никому не мешает.

Мне кажется, что я заболела. Со мной что-то не в порядке. У меня не мое тело. Мне одновременно и душно, и слишком много кислорода, что-то нарушено в биохимии моего организма, в животе у меня почти режущие спазмы и совершенно не хочется есть. Мне страшно подумать про еду. Наверное, отныне я буду питаться исключительно арбузным соком. А лучше — просто водой. Или воздухом. Воздух в тропиках по утрам влажный, густой, сочный; его хочется зачерпнуть стаканом и пить.

Мне не находится ни одного сносного занятия, при этом сидеть спокойно я не в состоянии, то и дело встаю, куда-то иду, переставляю вещи местами. В надежде отвлечься, прийти в себя, я беру книгу, но немедленно откладываю. Увлечься сейчас какой-либо чужой историей я не могу. Все истории — ненастоящие, выдуманные; даже те, что происходят вроде бы наяву, такие как вчерашнее нелепое убийство писателя. Единственная настоящая здесь история — это про то, как я не могу дышать, как расплывается в глупой улыбке мое лицо, а тело немеет и руки плохо слушаются. Вот я опрокинула стакан. Словно в замедленной съемке, он неспешно откатился к краю столика, замер там, покачнулся, будто бы раздумывая напоследок, и все-таки поддался суицидальному искушению, упал вниз, на плетеную циновку. Я не сделала ни малейшего движения, чтобы его остановить, не шевельнулась, а с любопытством научного исследователя наблюдала, упадет ли он. Он не разбился, но у меня нет ни радости, ни огорчения, я практически не опознаю его как знакомый предмет. Я словно вижу его впервые — стеклянный, граненный сосуд для питья — и меня поражает, насколько он идеален своей формой, размером, фактурой. Какое в нем совершенство и красота!

Мне сложно понять, сколько прошло времени, и лень подниматься в спальню за часами. Я не могу поверить, что все это произошло со мной! Я потрясена этим фактом! Какая странная и сильная болезнь! На минуту мне даже становится страшно, у меня перехватывает дыхание от осознания реальности происходящего! Мне кажется, что впервые в жизни у меня в голове нет ни одной мысли. От этого становится так легко, что я подозреваю, что если покрепче оттолкнусь ногами от земли, (ну ладно, возможно придется еще посильнее взмахнуть руками, движение ладоней вниз, одно, второе…) и я легко взлечу, пропарю над пляжем… Я почти чувствую это, я почти вижу внизу под собой песчаную полоску суши полукруглой формы, узкую линию склоненных пальм, мелких человечков, Лучано в накрахмаленном переднике, бронзовое тело Ингрид на шезлонге…

— Мэм! Вас зовут в полиция. В ресторане.

Я вздрагиваю и медленно, как при головокружении, поворачиваю голову на звук. На ступеньках, ведущих к моей террасе, застыла худенькая фигурка Тхана.

После короткого и совершенно не тронувшего меня допроса я остаюсь завтракать у Лучано. Хоть какое-то занятие. К тому же сегодня неожиданно мне хочется побыть с людьми. Они мне страшно симпатичны. И прогуливающийся вдали лысый немец в своей неизменной оранжевой майке, и, как обычно, грустящая в одиночестве своего уродства американка Барбара (хотя я уже не могу вспомнить, что именно находила в ней раньше уродливым, в данную минуту она кажется мне вполне симпатичной девушкой), и фантазерка и болтушка Ингрид.