Вилла Пратьяхара

— Заткнись!!! Сил моих нету!!! Никто в этой жизни никому ничего за так не отдаст! Это давно всем, кроме тебя, ясно! Не надо считать себя самой умной! Самый умный здесь — я!!! Понятно?! Я! Самое умное было хватать деньги и бежать! Я все продумал, не было другого выхода, понимаешь?! Просто не было! Бывает такое! ВЫХОДА НЕТ! Как в метро! Ты давно в метро была?! Отвечай, мать твою, не зли меня! Давно была в метро? Ты только на иномарке себя и представляешь! А ты зайди, бомжей понюхай, втолкнись в человеческую воронку у эскалатора!

— Я не понимаю! Это ты, что ли, любитель метро? Ты сам на чем ездишь? Ты чем меня попрекаешь? Моим пятилетним «гольфом»?

— Ничем, дура, я тебя не попрекаю! Я тебе объясняю, что не было другого выхода просто! Лопнула наша с Артемом контора! Дошло до тебя? Я успел последнюю трансакцию на твой счет перевести и все.

— В смысле лопнула? Совсем лопнула? А как же Артем, Ляля?!

— Да какой, нафиг, Артем-Ляля?! Какая тебе разница? Артем, может, и выкарабкается. У него израильский паспорт и у отца там бизнес. На что, по-твоему, Ляля себе двадцатую шубу покупает? Поэтому Артем хочет — ходит на работу, хочет — не ходит, хочет — вообще нафиг уезжает на месяц на лыжах! А у нас совершенно другая ситуация! Я всегда, понимаешь?.. всегда в этой конторе сидел! Один! Есть Артем, нет Артема!

— Я все понимаю, но это же не наши деньги, а Тащерского! Он будет нас искать!

— Он нас никогда не найдет!

— Почему?

— Потому, что мы уедем! Как я тебе, идиотке, уже говорил! Придут деньги, снимешь и уедем!

— Но я не хочу никуда уезжать!

— Хочешь!

— Нет!

— Да! — ревет Стас мне в лицо. — Да! Да! Да! Да!..

— Замолчи, я не могу больше! У меня барабанные перепонки сейчас лопнут! — ору я, пытаясь перекричать дождь, и закрываю уши ладонями. — Почему ты всегда на меня кричишь?!

Дрожащие от холода плечи начинают подпрыгивать еще сильнее, и я понимаю, что плачу. Стас прекращает орать и обнимает меня обеими руками, утыкаясь лицом мне в макушку.

— Извини. Боже, извини меня, пожалуйста! Я тебя очень люблю. Не плачь, я тебя умоляю. У меня нн…ннервы. Я устал. Эта пещера. Черт-те что… Француз еще твой. Если бы ты знала, как я боялся тебя потерять! И еще деньги задерживаются почему-то. Неделю назад должны были уже прийти на счет. Извини. Мы уедем. Ты просто пока не понимаешь. Ты ничего не понимаешь, но это не беда. Ты подумаешь и поймешь.

Мы стоим, обнявшись и дрожа, и по нашим спинам бьют струи постепенно затихающего ливня. Чем больше Стас меня целует, — в щеки, нос, лоб, — чем нежнее его губы на моих ресницах, тем сильней я плачу. Я наврала Арно, я понимаю, что все-таки люблю Стаса, и от этого мне становится только больней.

Уже десять часов вечера. Я успела вернуться домой, принять горячий душ, согреться, сходить поужинать с Ингрид (русские вели себя как обычно, и старушка непрестанно отвлекала меня от мыслей, жалуясь на каждое их движение), но Жанна с Арно так до сих пор и не появлялись. Я покормила ящериц. Короткохвостая сегодня была на редкость ручной. Я убила для нее комара и положила на подлокотник кресла, в десяти сантиметрах от своей руки, указав ей на него лучом фонаря. Она долго изучала ситуацию, боялась подойти и, казалось, заглядывала прямо мне в глаза, пытаясь удостовериться в невинности моих намерений. Но комар был удивительно жирный и аппетитный, вдоволь напившийся моей крови, с длинными сложенными ногами и толстым жалом, и Короткохвостая решилась: сбежала по стене, спряталась под креслом и через минуту выглянула уже из-за моего локтя. Я ободряюще улыбнулась и застыла. Через минуту она совершила прыжок, распахнула крошечную пасть, проглотила комара, замерла, изогнулась и протолкнула его чуть поглубже, живот при этом слегка раздулся, и… никуда не ушла. Уселась поудобнее и стала меня пристально изучать. Наверное, прониклась, наконец, доверием. Эту небольшую сценку можно считать единственным хорошим и хоть как-то меня согревшим моментом за весь сегодняшний день.

Я бросаю взгляд на стоящую рядом бутылку. Вина осталось уже меньше половины. Вздохнув, я наливаю себе еще один стакан.

Вернувшись от Стаса, я так и не смогла выйти из тревожного и гнетущего состояния, в которое я проваливаюсь в ту же секунду, что начинаю думать о девяти с половиной миллионах евро, мало того, что украденных, так еще не у кого-нибудь, а у Тащерского! Перспектива провести всю жизнь в бегах по удаленным островам и континентам, в постоянном страхе перед каждым крупным аэропортом, вздрагивая от случайно услышанной за спиной русской речи, немедленно парализует мой мозг, и я впадаю в состояние тупого и животного безмыслия. Взгляд стеклянно застывает, становясь похожим на тот, что я видела сегодня у Стаса в пещере. Не может быть, не укладывается в моей голове, чтобы Стас на такое решился! Просто немыслимо! Мне все еще кажется, что произошло какое-то дурацкое недоразумение, плохая шутка, все это не по-настоящему и еще повернется вспять. Деньги еще не пришли на счет, а значит ничего не случилось, у нас их нет, и, дай Бог, никогда и не будет. Каким-то образом они вернутся обратно Тащерскому, или рассосутся по дороге. Думать о совершенном Стасом, как об уже свершившемся факте, я отказываюсь, у меня просто нет на это сил. Наверное, поэтому я и переключаюсь на другую, более реальную и легкую проблему, а именно изгрызть себя ревностью — решение, бессознательно возникшее и в общем-то, даже спасительное, по крайней мере, отвлекающее меня от кражи девяти с половиной миллионов. Тем более что тот факт, что Жанна с Арно до сих не вернулись, меня действительно страшно бесит.

Уставясь в темноту, я проклинаю тот день и час, когда мне пришло в голову позвать на остров Жанну. Я проклинаю Рафика, так невовремя ее бросившего, ее неспособность устроить свою судьбу, выйти замуж, нарожать, растолстеть, вместо того, чтобы вставлять в грудь всякую гадость. Я проклинаю Арно за то, что он мужчина, а не бесполое существо, не ангел, с которым я могла бы беспрепятственно общаться и при Стасе, и при Жанне. Проклинаю за то, что он француз и к тому же неуместно хорош собой, и даже за то, что у него, скорее всего, давно не было женщины. Хотя откуда я могу это знать?

В темноте раздается какое-то шуршание. Крабы или человеческие шаги? Я прислушиваюсь, но звуки замирают, и лишь из отеля слабо доносится музыка: вероятно, русские доводят Ингрид вечеринкой. Бедная старуха. Взяв фонарик, я обхожу свои владения, шарю лучом по скалам, но обнимающихся и хихикающих Арно и Жанны не видно. Вместо них за камнями обнаруживается парочка бездомных собак. Та, что покрупнее, пританцовывает на лишайных задних лапах, опершись передними о спину суки. Не сопротивляющейся, по-животному покорной своей сучьей судьбе. Увидев меня, кобель рычит. Даже при слабом свете фонарика мне бросается в глаза откровенно непристойный блеск ярко-розового, влажного жала, венчающего его центральную конечность.

Настроение окончательно портится, собаки выводят меня из себя.

— Фу! — ору я, нагибаясь за камнем. — Пошли вон! Вон отсюда!

Кабель соскакивает и пятится в сторону.

— Во-о-он! — снова ору я и бросаю в их сторону камни до тех пор, пока обе псины не убегают в темноту.

— Сволочи какие… — бормочу я, возвращаясь к дому.

Чуть не плача от внезапно охватившей меня досады, я на миг теряю бдительность и тут же пребольно спотыкаюсь о что-то твердое. Включаю фонарик и обнаруживаю, что это горшки с моими же цветами. Вот блядство! В припадке злости я пинаю их ногами. Стоят на дороге! Мешают ходить! Надо их убрать к черту! Выбросить! Все это нелепо, я не найду здесь ничего, мой приезд на остров абсолютно напрасен, лучше бы я осталась в Москве! Глядишь, мне удалось бы вовремя удержать Стаса от этого дикого шага, на который он решился в мое отсутствие. Мой фонарь отражается в маленьком водоеме с карпами. Зачем мне карпы? Что за безумная мысль полагать, что, назвав дом «пратьяхара» и кормя каких-то дурацких рыб и ящериц, я почувствую, нащупаю, уловлю в жизни какой-то смысл? Идти к Стасу немедленно! Прямо в темноте. Если я упаду и сломаю шею — большой потери не будет, а если дойду, то мы немедленно сделаем двойню. Я научусь варить обезжиренные овощные супы и выучу заодно с детьми парочку иностранных языков. А можно их записать на конюшню и по выходным кататься на лошадях. Тихий, спокойный быт, регулярные насморки, проверка дневников, родительские собрания, ветрянка — чем не смысл жизни? Или, по крайней мере, как говорит Ляля, такое занятие, при котором уже не останется ни сил, ни времени задумываться о чем-то еще.

Но отправиться к Стасу я не успеваю. В камнях опять раздаются какие-то звуки. На этот раз это точно шаги. И они приближаются. Вскоре я уже отчетливо слышу голоса. Два. Ошибки быть не может, это возвращаются загулявшие туристы. Первым на площадке показывается голова Арно. Волосы рассыпались по плечам, наверное, промокли под дождем, и он их распустил. Жанна идет сама, отстав на несколько шагов. Не в обнимку, хоть и на этом спасибо. Я быстро отворачиваюсь и увлеченно рассматриваю ноготь. Действительно, чем еще можно заниматься, гуляя с фонариком по каменистой ночной террасе, как не рассматривать собственные ногти? Как там Пушкин говорил про «быть можно дельным человеком»? Кажется, я все-таки сегодня недостаточно выпила, сердце предательски заколотилось, и я уже не знаю, как и с каким именно выражением на лице мне следует повернуться, но Жанна облегчает мне задачу, поверив в то, что их возвращение осталось мной незамеченным и весело окликнув меня.

Я оборачиваюсь и удивленно поднимаю брови. В темноте этого, должно быть, не видно, но мне так проще. Я самодостаточна, спокойна, я не провела весь вечер в томительном ожидании, более того, я про них вообще забыла и теперь искренне удивлена.

— О! Уже вернулись? Быстро! Где были, что видели? — произношу я по-английски, пытаясь придать голосу необходимую долю рассеянного равнодушия.

Арно подходит первый.

— Принимай подругу. В целости и невредимости. Немножко, правда, подмокшую по дороге, но уже высохшую. В лодке ужасно штормило из-за ветра, и брызги залили нас с головой.