Вилла Пратьяхара

— Наорать на тайцев — тоже самое, что их выгнать. Они никогда не прощают обиды, и, думаю, они сюда больше не вернутся. Радуйся, что их приятель до сих пор тебя не зарезал. Кстати, мы теперь останемся без арбузов и воды, это именно он их сюда таскал из лавки.

— Арно притащит.

— Арно? Он уже согласился?

— Я еще его не просила. Но куда он денется? Оставит нас помирать от жажды?

Я бросаю мокрые вещи в таз и распрямляюсь.

— Ты слишком рассчитываешь на окружающих, вместо того, чтобы полагаться на себя.

— О! От кого я это слышу?! А ты, можно подумать, бьешься с жизнью в одиночку? Да ты шагу сама не сделала, ни одного решения не приняла. Ты всю жизнь провела за спиной у Стаса! Куда он, туда и ты.

Эти слова больно ранят меня своей правдивостью. Я нагибаюсь к мыльной воде и начинаю отчаянно тереть Жаннину комбинацию.

— Я собираюсь начать жить сама, — говорю я.

Но Жанна уже ушла в дом, и скорее всего меня не слышит. Да и к ней ли я вообще обращаюсь?

После ужина у Лучано Жанна отчалила к Арно проверять свои имайлы. Она опять одета во что-то серебристо-золотистое, хотя местный ландшафт уже заставил ее отказаться от каблуков. Воспользовавшись образовавшейся свободой, я успела ненадолго сбегать в пещеру и отнести Стасу еды. Я уже настолько натренировалась прыгать по камням, что даже ночью проделываю этот маршрут со скоростью горной козы.

Стас сегодня был спокоен и почти не изводил меня ревностью, похоже, пляжная сценка привела его в отличное расположение духа. Он даже захотел ее обсудить, прихлебывал принесенное мной мерло прямо из горлышка (под предлогом, что Бой перестал приносить нам воду, мы все с облегчением перешли на вино), отпускал язвительные шутки по поводу «разошедшегося Тарзана» и по достоинству оценил Жаннин выдающийся бюст.

Вино развязало Стасу язык, и мне удалось наконец собрать воедино фрагменты его плана, который оказался до предела прост. Занимаясь обналичкой и конвертацией, Стас регулярно переводил по цепочке счетов чьи-то деньги. Так вот, последнюю сумму в девять с половиной миллионов евро, принадлежащую, как и я думала, именно Тащерскому, он перевел на мой счет в Бангкоке. Со дня на день деньги должны были поступить, и тогда я просто их снимаю дорожными чеками, и мы преспокойно начинаем новую жизнь на неведомых нам островах. Под новыми именами, разумеется. А в случае, если Тащерский еще до прихода денег успеет догадаться, что мы сидим на «Вилле Пратьяхаре» и решит сюда наведаться, то я ничего не знаю, Стас сюда никогда не приезжал, взять с меня нечего, а удачно приехавшая Жанна будет тому свидетель. Но по соображениям Стаса выходило, что деньги проделали столь путаный маршрут по различным оффшорным банкам, что Тащерский еще долго не узнает об их пропаже, и мы просто успеем к тому времени спокойно убежать.

Словосочетание «спокойно убежать» вызвало у меня что-то типа нервного тика: рот перекашивало от глупой усмешки, а Стасово заикание, словно заразная болезнь, перепрыгнуло с него на меня, и, под предлогом того, что Жанна уже скоро вернется, я поспешила пораньше удалиться, как от чумы сбежав из холодного мрака пещеры, в которой, словно хищный порочный змий, рос и креп дикий план побега. Напоследок Стас вручил мне бумажку с банковским номером в Бангкоке, куда я должна была теперь звонить ежечасно, контролируя поступление денег. Бумажка лежала рядом со мной на столике на террасе, придавленная очередной открытой мной бутылкой, и нервно трепетала от порывов вечернего ветра. Над морем висела размытая в дымке луна.

Но если кто-то подумал, что меня по-прежнему сейчас волнуют перспективы предстоящего побега, то этот счастливчик просто не знает, что такое ревность. Если любовь — это тихое сумасшествие, то ревность — буйное помешательство, безумие, доводящее тебя до предела, до ручки, до полной потери способности соображать. Жанны нет уже третий час. Светящиеся циферки на моем мобильном показывают половину первого ночи, выстиранное после полдника белье благополучно высохло и убрано в шкаф, ящерицы накормлены, даже карпы в моем самодельном прудике получили неполагающуюся им дополнительную вечернюю кормежку, вторая бутылка вина уже на исходе (первую я выпила в пещере со Стасом), а рыжая бестия так и не возвращалась. Проверяет имайлы. И уж кто-кто, если не я, знает, во что превращается столь невинное занятие в пропахшем ароматами свежей жареной рыбы, чеснока, рыбацких сетей и влажной древесины, уютном, подсвеченном свечами жилище француза.

Если задуматься, то никакого права на ревность у меня нет вообще, но это нисколько не облегчает страданий. Между нами никогда не было ничего кроме случайных прикосновений локтями или странных взглядов, ну и сегодняшний floating, но нельзя же ревновать всех, кто мельком дотронулся до тебя при купании? Или не мельком? Почему он настоял на том, что бы Жанна осталась на берегу? Почему так смотрел на меня, когда лежал на гальке, отделенный ерзающей туда-сюда рыжей дрянью? Так ли уж хотел натирать ее кремом или просто не нашел причины отказать? Вежливость это в нем или что-то большее? Мерзавка-Жанна, конечно, хороша, но с другой стороны, она же даже не догадывается, насколько мне нравится француз. И, разумеется, в мои планы вовсе не входит раскрывать ей душу. Тем более что и раскрывать особенно нечего. Я живу со Стасом, и наши судьбы, к счастью ли или нет, давно сплелись в единое и нерушимое целое. И в завершение всего, какие у меня могут быть страдания, если я даже не люблю этого Арно!

Хотя только глупцы полагают, что ревность — производное от любви. Всему виной, разумеется, стремление к собственности, даже хуже того — стремление к тому, чтобы тебя оценили, выбрали. Ревность, словно мерзкий глист, кишечный червь, поедает тебя изнутри, щедро выделяя побочные результаты своей жизнедеятельности, которые ощущаются как гниющая и смердящая масса, плесень на протухшем помидоре, голубоватая слизь на испорченной луковице, а в конце концов — как мелкие белые опарыши на забытом куске разложившегося мяса, в котором исследователи (если таковые когда-нибудь заинтересуются сим проклятым предметом) с трудом впоследствии смогут распознать твое сердце.

Ревность врастает корнями в самую суть человеческой природы, в самый глубинный и ранимый ее центр, а именно, разумеется, в наше эго — бездонную воронку, в которой исчезают звезды. В основе ревности всегда лежит обида: тебя не оценили, тебе предпочли , призы в соревновании (а речь здесь всегда идет именно о нем) были распределены несправедливо, мир и окружающие тебя люди слепы и глухи к очевидному, боги отвернулись от тебя. Ревность можно рассматривать как определенный венец, окончательное торжество владеющего человеком дуализма. На каждое чувство, испытываемое нами, есть полностью противоположное, и парадокс состоит в том, что испытывать их всегда приходится одновременно. Это сводит с ума. Человек, как маятник, качается туда-сюда, в целом всегда оставаясь в середине, около нуля, в гнетущей безысходности. Ты ищешь спасения от боли, но и привязан к ней, боль неожиданно превращается в ценность, сладость, и хочется тянуть ее, упиваться, смаковать. Мазохизм в той или иной степени свойственен всем нам, осознаем мы это или нет.

Уже который час я испытываю все нарастающее чувство потери, будто где-то под ребрами у меня что-то сгнило. Во мне растет гадливое, мерзкое отвращение к Жанне, Арно, и, главное, к себе. Я никого ни в чем не обвиняю. Жанна кажется мне изначально неспособной понять всю сложность происходящего, к тому же от нее скрыты все нюансы нашей непростой островной диспозиции, а Арно и вовсе ни в чем не виноват. Не я ли сама попросила его развлекать мою подругу? Не я ли постоянно напоминаю ему о своем бойфренде — скрытном, загадочном типе, по неизвестным для Арно причинам прячущемся где-то за скалами? Виной всему лишь я, вернее, мое неосуществленное желание приблизить к себе Арно, дотронуться до него — ничтожная малость, но недоступная мне, она легко получается у Жанны. Какое-то время я размышляю, могла ли бы я, будь я на ее месте, догадаться о том, что не стоит так откровенно и неприкрыто соблазнять француза, но мысли упираются в тупик, и ответа я не нахожу. Я уже не могу поставить себя ни на чье место, представить весь путаный хаос мыслей и чувств кого-либо, кроме себя. Бутылка вина подходит к концу, но я не слышу ни шума моря, ни шума в своей голове, я прокручиваю в воображении сцену за сценой: вот Жанна скользит острым ногтем по небритой щетине на его щеке, вот его рука накрывает на столе ее руку, вот его шоколадные губы, цвета ее сосков, уже приближаются к ее лицу и она медленно, очень медленно прикрывает веки.

Терпеть все это не представляется дальше возможным. План — болезненный, мазохистичный, но и освобождающий меня, — рождается в голове сам собой. Боль необходимо довести до максимума, до точки кипения. Я отчетливо понимаю, что любые действия, приближающие этот момент, будут сейчас в равной степени хороши. Мне нужно действовать, давить, крушить в себе зародившийся во мне источник яда, пока он не сжег меня насквозь, пока не слишком поздно.

Задув свечу, я шатающейся походкой направляюсь в дом. Мне хочется запереть его изнутри, убедить себя в том, что Жанна уже сегодня не вернется, ждать ее бессмысленно, надежды на то, что сладкую парочку не ждет сегодня ночь любви, — нет, а значит и боли от ожидания неминуемого — тоже больше нет. Любой, даже самый ужасный факт, гораздо проще переварить в уже завершенном виде, нежели питаться остатками слабой угасающей веры в то, что, может быть, еще ничего не случится. Я медлю у двери, но все-таки оставляю ее открытой и ненавижу себя за это. 

26

Утром я первым делом надеваю купальник и спускаюсь на террасу. Жить не хочется, и я заставляю себя прыгнуть в море со скал, прямо туда, где под водой щерятся рифы. Проверка удалась. Страх сжал мне горло. Пролетев вперед головой около десяти метров и вонзившись в воду чуть правее рифов, я понимаю, что все-таки цепляюсь за жизнь, а значит, разум еще не окончательно покинул меня. Вынырнув, я набираю побольше воздуха и отчаянно гребу к горизонту. Я настолько хороший пловец, что меня посещает мысль уплыть далеко-далеко, подальше от этого острова. Устав, я могу отдыхать, переворачиваясь на спину, а потом плыть снова, пока… Что ожидает меня впереди? Учитывая, что земля круглая, я рано или поздно окажусь на этом же острове?