Вилла Пратьяхара

— Может, будем спать по очереди? — предлагаю я через вечность. — Я могу первая уступить тебе гамак.

— С чего это такая забота?

— Ну… ты все-таки у меня в гостях. Я пытаюсь о тебе заботиться.

— Да? — Жанна аж садится в гамаке, отчего веревки опять протяжно скрипят, подумывая разорваться. — Поэтому и к Арно меня отправила? Типа лучшее отдала? Как детям?

Я вздыхаю.

— Ну, а чем ты так, в конце концов-то, недовольна? Он провел с тобой отличную ночь, ты, помнится, была в восторге. Ухаживал, воду носил, остров показывал, в ресторане кормил и не раз, танцевал вот сегодня…

— Да? А ты знаешь, как он танцевал? Как будто его там не было танцевал! А как ты ушла, сразу побежал вслед, как собачка!

— Мне было плохо. Возможно, он как-то это почувствовал, пришел поговорить. Не о любви, а о жизни. Мы с ним не любовники. Мы говорили о раке, о смерти…

Жанна морщится:

— Ой, только не надо, ладно? Ты все сама знаешь. Ты использовала меня. Ты все сделала специально. Не знаю, что уж у вас тут за больные игры, только ты отвела мне в них слишком унизительную роль. А я, дура, нет бы сразу все просечь! Повелась как идиотка!

— Да что ты имеешь в виду? Не я же его убедила переспать с тобой! Он сам. А значит хотел тебя, я его не заставляла. Следовательно, ты ему нравишься. Ну, в какой-то мере. Да и как ты вообще кому-то можешь не нравиться? А про то, что он сразу же женится и увезет тебя в Париж, чтобы ты там поплевывала в Сену, ты сама себе придумала, я тут ни при чем.

— Я не про Париж и не про Сену.

— А про что?

— Да ни про что. Дрянь ты просто, — резюмирует Жанна устало. — Злая жестокая дрянь. Если бы я была мужиком, я бы тебя ударила. Вылезай из гамака, моя очередь первая. 

29

Жаннина очередь длилась до утра. Разбудить ее у меня не хватило мужества. Свернувшись калачиком в гамаке, она сначала тихонько поплакала (или мне это показалось?), потом засопела, дыхание ее выровнялось и она провалилась в забытье. Я же долго еще бродила по скалам вокруг дома, пока не истощила себя настолько, что смогла заснуть сидя, в своем ротанговом кресле. Последнее, что я помню, это розоватое сияние над горизонтом и мысль, что сегодня мне, наконец, впервые удастся полюбоваться на рассвет. Но сон все-таки сморил меня незадолго до него, и я ничего не увидела.

Судя по защемленной и одеревеневшей к утру шее, голова моя ночью свесилась набок, как у измотанных людей в московском метро. Зато Жанна выглядела почти свежо. Сбегала за забытой у Лучано сумкой, растолкала меня, молча скосила глаза на распахнутую дверь, показывая, что цитадель открыта, и заперлась в ванной. Долго ли она там заседала, я не знаю, потому что, едва добравшись до мягкого матраса, я снова погрузилась в сон. Мне снились падающие звезды, целый звездопад. Тысячами они проносились по небосклону, прочерчивая его пересекающимися хвостами, напоминающими сперматозоиды из школьного учебника биологии, падая в море, ударяясь о землю, которая представляла из себя длинное угрюмое шоссе, окруженное рабицей с колючей проволокой. При каждом ударе где-то за кадром звучал загробный бабушкин голос: «царство небесное», «царство небесное», «царство небесное»… и тоскливо (тоже где-то за кадром) пели свои заунывные мантры оранжевые буддисты.

Проснувшись уже ближе к обеду, я спускаюсь на кухню и застаю там роющуюся в холодильнике Жанну. Завидев меня, она захлопывает дверку и молча уходит на террасу. Я наливаю себе сок и тоже выхожу из дома. Небо затянуто низкими грозовыми тучами, кое-где подсвеченными желто-золотым тревожным светом, вдали у горизонта сверкают молнии. Разгулявшийся ветер обещает перерасти в ураганный, играючи швыряя по террасе все, что плохо лежит. Я подхожу к прудику с карпами и аккуратно вытаскиваю из него загнанный туда журнал «Cosmopolitan». С мокрых страниц у моих ног натекает лужица воды.

— Дожди в сухой сезон здесь редкость, но если уж они случаются, то мало не покажется, — говорю я Жанне.

Она по-прежнему со мной не разговаривает. Облаченная лишь в полупрозрачную комбинацию и босая, она ежится на ветру и обнимает себя за плечи. В грозовом освещении ее рыжие волосы приобрели какой-то демонический оттенок и напоминают ведьмовские кудри, разметанные по мраморным плечам. Ей так и не удалось загореть, кожа ее отливает парным молоком, солнце лишь сделало ее веснушки крупнее и ярче. Подойдя к краю террасы, я нагибаюсь и вглядываюсь вниз, туда, где мы вчера поднимались. Узкая полоска песка исчезла под приливом, волны изо всех сил бьются о скалы, море у берега превратилось в белую кашу, рваная пена оседает на скалах грязной ватной паклей. Вырванные с корнем факелы «Пиратского бара» швыряет туда-сюда волной: периодически выныривая из воды, они напоминают обломки кораблекрушения.

— Ты забрала свои туфли или их смыло? — спрашиваю я, вытирая с лица морские брызги.

— Какая тебе разница?

Я пожимаю плечами. Подхваченная порывом ветра, пепельница-ракушка переворачивается и десятки окурков разлетаются по всей площадке перед домом. Нахмурившись, я иду отвязывать гамак.

— Надо занести все внутрь. Сейчас начнется шторм. Лучано говорит, что при особенно сильных ураганах волны долетают до нашей террасы и заливают все водой.

— Не нашей, а твоей. Здесь все твое, — бросает мне Жанна, но все-таки прихватывает с собой ротанговое кресло, уходя обратно в дом.

Тоскливо поеживаясь, он белеет на фоне свинцового неба, готовясь отражать шторм. Шероховатая побелка на стенах словно покрылась мурашками, распахнутые окна глухо постукивают, вырвавшиеся на свободу занавески бесновато пританцовывают по наружной стене. Дом скрипит и стонет сразу всеми ставнями и половицами, будто бы жалуясь на старость, обветшалость и нелегкую судьбу. О том, чтобы идти сейчас в пещеру за забытой сумкой, опять пытаться говорить со Стасом, выдерживать его взгляд, нет и речи. Ну хоть от этого природа избавила меня. На меня падают первые крупные капли.

Забрав все, что можно, в дом, я задвигаю засов, плотно зашториваю окна, и «Вилла Пратьяхара» погружается в полный мрак. Жаннины шаги меряют спальню на втором этаже. Уж не собирает ли она вещи, чтобы уехать? Если это так, то я буду испытывать стыд, но, к чему кривить душой, и облегчение тоже. Я включаю электрический свет, но он выглядит слишком угрюмо и я выбираю свечи. Завернувшись в плед, я пытаюсь читать, но мое внимание то и дело отвлекается на дождь.

Сначала редкие крупные капли барабанят по оставшемуся снаружи столику, пытаются стучаться в окна, потом им на помощь приходят другие, почаще и помельче, и, наконец, после очередной серии оглушающих раскатов грома, вода начинает литься стеной. Вспышки молний пугают меня своей силой и безмолвием, удары грома опаздывают на несколько секунд. Сначала вспышка, потом звук. Свечи дрожат и плавятся от сквозняка, пытающиеся следить за строчками глаза быстро начинают болеть от плохого освещения и я откладываю книгу.

Я вспоминаю вчерашние слова Арно о том, что дождь — это время для себя, чтобы подумать, оценить прелесть жизни. С подумать проблем не возникает, но вот прелесть жизни привычно ускользает от меня. Более того, с каждым ударом грома меня преследует все усиливающееся чувство неминуемо надвигающейся беды. Мне кажется, что все безумства природы, будь то бури, землетрясения, шторма или цунами — есть проявления воли Бога и что-то значат, другое дело, что мы просто не в состоянии правильно интерпретировать их смысл. Почему шторм решил начаться именно сегодня? Нет ли в этом какого-то дурного знака, метафорического предзнаменования бури, ожидающей меня в самом ближайшем будущем? Как там переживает непогоду бедный Стас? В пещере даже нет двери: свечи, наверняка, задуло, и он сидит там, один, в сыром промозглом холоде, в кромешной темноте, подавленный толстыми каменными стенами, сочащейся водой, полный обиды и недоумения за мое вчерашнее решение, в страхе перед непонятным будущим, больше не согретым никакой надеждой.