Вилла Пратьяхара

— И именно поэтому все и несчастны! Меня достали уже все эти сравнения и соревнования, я хочу расслабиться. Просто дышать. Видеть день, замечать цвет моря, неба, вкус еды. Я разведу нам сад.

— Где?

— Здесь.

— Но почему именно здесь? Ты можешь развести любой сад там, куда мы уедем с деньгами. Отличный сад, с садовником, пятью садовниками, с чем хочешь.

— Но я не хочу садовников. Ты опять не понимаешь, это сквозит в каждом твоем слове. Ты думаешь деньгами купить внутреннее состояние, а так не выйдет. Садовники — это не то. Мне не нужна прислуга, я хочу сама. Дело не в результате, не в великолепии получившегося сада, а в чувстве, в самом процессе. Пусть не будет денег на огромный сад, но в том, что будет, я смогу сама обрезать сухие листья, следить за ростом бутонов…

— Хорошо, следи сама, не хочешь большой, пусть будет маленький сад. Мне глубоко пофиг. Но почему здесь?! Почему это нельзя сделать там, куда мы можем уехать?

— Потому что там, куда мы уедем с этими миллионами, я буду просыпаться с мыслью не о саде и бутонах, а о том, что в любую минуту нас найдут, все рухнет, рассыплется как карточный домик. Покой и страх несовместимы. Или одно, или другое. Все дело не в размере сада и садовниках, а в состоянии души. Я хочу построить новую жизнь, нормальную, на базе тихого размеренного быта, который выстлет мне душу теплым и уютным мхом, а не цепляться за старую, которая почти свела меня с ума своей беспросветной тупостью и бессмысленностью.

— Каким мм…ммхом, детка, ты бредишь? О какой нормальной жизни ты говоришь? Наш корабль тонет! Все, поздняк метаться, кругом полная безысходность! Ты же ничего не понимаешь, ты же живешь в раю, на облаках, ты же ни разу не засунула своего носа в реальный бизнес. Все кончено, экономические чудеса закончились, совсем! Бай-бай наш нефтяной ренессанс! Привыкли к чудесам, а их отняли! Больше ничего такого не будет! Все, баста, пипец, кризис, всё ёбнулось! Ты можешь это понять? Мы все будем нищие, будем работать как кролики, хуже, — как китайцы! Все будет как везде, жестко! Наш рынок труда все больше будет походить на западный: сколько ни работай, а ничего, кроме хомута ипотеки и твоего проклятого «маленького садика», нет и не будет. И у нас еще, в отличие от них, долго еще не будет никаких пособий по бедности, никаких государственных поддержек, нормальных пенсий, ничего! Ты готова к такому? Я — нет! Я не хочу прожить как тихий работящий зайчик, у меня одной души сто килограмм, широкой, русской, великодержавной, она не влезет в заячью шкурку! Я устал, понимаешь? Работать устал, завидовать устал! Я уже на исходе сил! Мне через двадцать лет уже помирать! А ты? Что ты будешь делать одна, без денег?

— Лампы.

— Да ты посуду помыть не можешь! Какие лампы? Опять руками, из твоего вонючего гипса?

— Фарфора. И не вонючего. А руки мои не золотые, я уже в тазу научилась стирать. И мне это нравится, я получаю огромное удовлетворение от хорошо сделанной работы, от мелких дел, я стала другая. Ты тоже изменишься. Ты просто не знаешь. Я тебя научу.

— Да… — Стас смотрит, потрясенный. В его глазах опасно поблескивает безуминка. — Я все понял. Адвокатишка не просто тебя трахнул. Тело — это еще было бы полбеды, я бы даже смог, наверное, тебя простить. Но нет! Он трахнул тебя в самой извращенной, в самой непростительной форме, он проник в твои мм…ммозги!

— Я же говорю, что ничего не…

— В самую суть, в сердцевину!

— Прекрати.

— Ты пп…ппредала меня. Этот жалкий ободранный хиппи… Чем он настолько лучше меня? Он зз…ззаботился о тебе? Он открыл тебе галерею?

— Если ты помнишь, открывала я ее как раз сама, а ты ее закрыл и превратил в обычный магазин.

— Я всегда давал тебе дд…дденег, все пп…ппокупал. Ты мне была кк…ккак ребенок! А он? Что он тебе дал?

— Господи, сколько можно повторять? Дело вообще не в нем!

— В нем. Я зз…ззнаю. Я чувствую это. Ты вв…ввыбрала не меня. Ты нн…ннеблагодарная сука! Сука! Просто не чч…ччеловек! Даже если ты не вв…вврешь, и вы не сс…сспали, все равно, ты выбрала его, ты сс…сслушаешь не меня, а его! Это не просто измена, это хх…ххуже, это дд…ддвойная измена!

Стас приближается ко мне. Его губы дрожат, он заикается все сильнее, мне уже становится сложно разбирать, что он говорит. В любом случае все это теперь не имеет никакого смысла. Не сегодня. Он уже меня не слышит. Да и неизвестно, слышал ли вообще когда-нибудь?

— Сука! Какая же ты сука!

Я начинаю медленно пятиться к выходу.

— И ты. Ты! Сс…смеешь лишать меня того, к чч…ччему я шел пп…пполжизни?! Да кто ты тт…ттакая, чтобы за меня решать?

Споткнувшись, я хватаюсь за стену. Мои колени дрожат. Мне хочется присесть и обхватить себя руками, на несколько секунд мной овладевает подлая слабость, я мешкаю, лихорадочно соображаю, что надо как-то обойти трясущегося Стаса, забрать свою сумку, лежащую у него за спиной, у стола. Пока я размышляю и пытаюсь взять себя в руки, Стас пользуется моментом и делает несколько шагов вперед. Его рука хватает меня за предплечье. Это не пальцы, это когти, длинные, костистые, побелевшие от напряжения.

— Мне больно!

— Сс…сука!..

— Пусти!

Но уже поздно. Резким мазком в воздухе перед моим лицом мелькает его рука.

Я успеваю заметить, как свет отражается на золотом ремешке часов, пытаюсь отклониться в сторону, но удар ослепляет меня. Голова запрокидывается назад, в глазах на миг темнеет, мне кажется, что мир гаснет, но это всего лишь пощечина. Мужская, от души, наотмашь, тяжелая, весом со всё годами накопленное Стасом унижение, нищее детство, зависть к удачливому Артему, ненависть ко всем, кто недооценил его, кто не был с ним, изменял ему, не верил, расшатывал его надежду.

Щека горит огнем, но странным образом мне идет это на пользу. Я моментально прихожу в себя, вырываюсь из внезапно ослабевшей Стасовой хватки и выбегаю на свежий воздух. Эхо моих шагов отдается у меня в ушах. Следом за мной, чуть не сбив меня, вылетает летучая мышь.

На миг я останавливаюсь, не зная, что делать дальше. Ночь оглушает меня, душит пахучими ароматами влажности и высохшей на камнях соли, мириады звезд обрушиваются мне на голову, а прохладный ветер подхватывает платье, надувает его пузырем, поднимает вдоль ног и бросает в сторону моего дома. Ветер всегда пахнет свободой.

Вздрогнув, я бросаюсь прочь, не оглядываясь, стараясь заткнуть себе уши и не слышать, не обращать внимания на преследующий меня жуткий звук, исходящий из пещеры. И хотя я никогда не слышала его раньше, я знаю, я чую, что это за хриплый и лающий вой, что это за надрывные завывающие нечеловеческие стоны, буквально парализующие меня ужасом.

Это — не что иное, как дикое, животное, утробное Стасово рыдание.

Море глухо рокочет, ударяясь о скалы. Оказывается, оно все это время было тут — густое, темное, вспенивающееся белизной на гребнях разбивающихся о камни волн, — как я могла о нем забыть? Я оставила в пещере свою сумку и теперь вынуждена брести без фонарика, доверяясь лишь призрачному и холодному лунному свету. Моя ладонь прижата к горящей щеке, но это не помогает уменьшить боль. По правде говоря, я и не хочу ее уменьшить, даже наоборот, я сознательно продолжаю концентрироваться на боли. Парадоксально, но это словно бы избавляет от нее мое сердце, в котором все еще отдается эхом жуткий Стасов вой.

Я приношу людям страдания, всё время думаю лишь о себе, я по уши похоронена в собственном эгоизме. Из странного, извращенного мазохизма и ревности я подставила Жанну под Арно, в глубине души надеясь, что он ее не полюбит; теперь, прикрываясь желанием спасти Стаса от ошибки, я беру на себя судить, что ему хорошо, и отнимаю у него его мечту, его будущее, по-своему честно выстраданное и представляющееся ему столь радужным. К тому же, так ли уж он далек от истины, обвиняя меня в том, что подспудно, где-то в самой темноте того липкого мрака, в котором скрываются неосознанные мотивы, управляющие нашими решениями, в моем нежелании бежать со Стасом замешан француз? Разумеется, замешан, и я это знаю, а значит, Стас снова прав: я врала ему в лицо. Бардовая, все еще пульсирующая щека — это даже мало, надо бы ему сломать мне руку, устроить открытый перелом, отвлечь меня от главного, переключить на боль другую, физическую, более легкую . Меня раздирают противоречивые чувства: страх, стыд, жалость, вина соперничают за меня с сильной, почти животной жаждой свободы. Свободы от чего? Но сейчас я не могу понять свои чувства, проанализировать их, разобраться в том, что меня мучает. Возможно, завтра. Я проснусь. Наступит новый день. Я уплыву далеко в море, останусь там совсем одна, вода смоет с меня лихорадочное возбуждение, успокоит, и я смогу нормально дышать, размышлять, взвешивать, понять себя.