Вино одиночества

Они проплывали мимо двух берегов, с которых Франция и Англия наперебой гремели фанфарами и запускали фейерверки, а впереди, словно плавая в рыжеватой морской дымке, светились украшенные флагами порты.

Элен, забывшись на несколько мгновений, по-детски сцепила ладошки в замок.

— Я приезжала сюда в детстве. Это единственное место на земле, где я была счастлива, — тихо сказала она, ожидая услышать столь знакомый ей сухой смешок.

Однако Макс не сразу ответил ей, а когда наконец заговорил, его голос, в котором слышались мягкие, неуверенные нотки, звучал по-новому:

— Я знаю, ты не была счастливым ребенком... Видишь ли, Элен, порою мы причиняем боль, сами того не замечая... И строим жизнь не так, как нам хочется... Ты выросла...

Они помолчали.

«Интересно, поймешь ли ты, что значит слово “страсть”...»

Он молча курил, глядя на звезды.

«Их блеск едва заметен... Свет земли приглушает его... О чем я говорил?.. Ах да, о страсти... Взять, к примеру, твоего отца... У него страсть к игре, ужасная, слепая, непреодолимая... Моя бедная Элен, ты из породы людей, которой свойственна страсть, которая полностью отдается ей и никогда не будет принадлежать себе, вопреки любым обязанностям, любой морали... Твои родители из той же породы. Не переменишься и ты. Но я не такой... Вы связаны узами страсти, которые никогда не ослабнут, они опутывают, душат вас... Пусть я делал больно, но я хотя бы раскаиваюсь, у меня осталось что-то святое... Мне чужды эта жадность, эта жестокость... Сначала я думал, что понимаю их...»

Он отвернулся и, стыдясь, вытер рукой глаза, видимо смахивая слезу.

— Не знаю, что это со мной, Элен, — наконец заговорил он, — с тех пор как умерла моя мать, у меня на душе кошки скребут... Да еще как! Ты и представить себе не можешь... Я так любил мать... Другим она казалась черствой и холодной... Но во мне она души не чаяла... Когда я был рядом, ее лицо менялось, и даже не от улыбки, оно светилось каким-то внутренним светом, который загорался лишь для меня одного...

Элен с удивлением слушала его, потому что любовь ребенка к своей матери была для нее совсем незнакомым чувством, но потом она решила, что он лишь изливал свою злость на Беллу и ее тираническую, всепожирающую любовь.

А Макс тем временем с горечью вспоминал слова матери, когда-то брошенные в пылу ссоры: «...в один прекрасный день ты женишься на Элен... Подобные истории всегда так заканчиваются...» Тогда он рассмеялся. Тогда... Он и теперь улыбается при этой мысли... Но кто знает, иногда самые незначительные слова, особенно если того, кто их сказал, больше нет в живых, становятся пророчеством... Он быстро отогнал от себя это воспоминание. Элен тихонько сказала:

— Если хотите... мы могли бы стать... хорошими товарищами...

Он вздохнул:

— Я бы хотел. У меня их совсем не осталось. Теперь у меня нет ни одного друга. — Он сжал ее руку в своей. — Знаешь, мы уже давно могли стать друзьями, если бы ты только захотела... Но ты была такой несносной...

— Полноте, — сказала она смеясь, — не утруждайтесь объяснениями... Считайте, что мы тоже подписали мирный договор этой ночью... — Она спрыгнула на пол: — Я иду спать...

— Где твоя мать?

— Уже легла. Она не выносит качку...

— Ну да... — рассеянно пробормотал он. — Спокойной ночи...

Их корабль вез из Норчёпинга в Гавр странный груз — театральные декорации... Море бушевало так сильно, что они не смогли причалить в Гавре и проплыли по устью Сены до самого Руана. Наутро корабль оказался среди фруктовых садов. Глядя на эти мирные края, Элен застыла в изумлении. Яблони... Для нее это было так удивительно, словно она увидела кокосовые пальмы, сырные или хлебные деревья... Затем показался Руан, а вечером того же дня Париж...

Кароль ждал их в Париже. Он похудел; одежда свисала с его сутулых плеч безобразными складками; под высохшей кожей исхудавшего лица так отчетливо вырисовывался череп, что можно было изучить косточки выступающих челюстей; под глазами залегли темные круги; движения были нервными и порывистыми; его будто пожирал какой-то внутренний огонь.

Он поспешно поцеловал дочь, потрепал по плечу Макса, затем с нежностью взял руку Беллы и, сжав, сказал:

— Ах, моя дорогая, дорогая жена...

Уже через считаные секунды на Элен обрушился поток цифр и непонятных ей слов.

Освещенный лишь редкими фонарями и яркими звездами, Париж казался грустным и пустынным. Одну за другой Элен узнавала улицы, которые они проезжали.

Они пересекли темную, пустую Вандомскую площадь. Скорчив недовольную гримасу, Белла сказала:

— И это Париж?.. Боже мой, как же он изменился!..

— Зато деньги здесь делают на каждом шагу, — пробормотал Кароль, — мы просто купаемся в деньгах.

2

Осенью Кароль уехал в Нью-Йорк, оставив жене новый автомобиль, колеса и фары которого сверкали золотом.

Иногда по утрам горничная будила Элен — через час надо было выезжать. Куда выезжать? Никто не знал. Утро проходило. Автомобиль ждал. Прислуга вытаскивала чемоданы, коробки со шляпами Беллы, туалетные наборы. Затем горничная проносила через вестибюль шкатулку с украшениями и футляры с румянами, усаживалась на заднее сиденье машины и ждала. Макс и Белла ругались. Из своей комнаты Элен слышала их голоса, сначала холодные и спокойные, потом на повышенных тонах и под конец яростные и озлобленные.

— Больше никогда в жизни, клянусь тебе!

— Хватит разыгрывать драму...

— Драму! Вы отравляете жизнь всем, кто окружает вас...

— Когда-то...

— Когда-то я был безумен... Но если к безумцу возвращается рассудок, разве его следует держать в смирительной рубашке всю жизнь?

— Ну так уходите, кто вас держит?

— Ах, еще раз и...

— И что? Да, да, уходите, убирайся отсюда, неблагодарный жалкий мальчишка... Нет, нет, Макс, дорогой мой, прости меня, прости... Не смотри на меня так...

Приближался полдень. Пора было обедать. За столом стояла гробовая тишина. Белла опухшими от слез глазами недвижно смотрела на улицу. Макс дрожащими руками перелистывал ресторанный справочник «Мишлен», загибая уголки страниц. Горничная со шкатулкой и футляром с румянами поднималась к себе в комнату. Шофер спал. Процессия лакеев заносила чемоданы обратно. Элен стучалась в комнату матери:

— Мама, мы сегодня едем?

— Я не знаю! Оставь меня в покое! Да и куда ехать? Уж поздно. Элен, Элен, да где же ты? Если поедем, то сейчас же, через час. Иди же отсюда! Оставь меня в покое, ради Христа! Оставьте все меня в покое! Вы хотите в могилу меня свести!..

Она плакала. Автомобиль все еще ждал. Белла велела распаковать косметику и стала приводить в порядок лицо. Шофер спрашивал Элен:

— Мадемуазель не знает, куда мы едем?

Она не знала. Она ждала. Когда ее мать с Максом наконец спускались, оба бледные, дрожащие от бешенства, было поздно. От политых дождиком улиц к ясному красноватому небу поднимался легкий туман. Они отправлялись в путь, наугад называя одну из дорог, ведущих из Парижа. Все молчали. Белла сидела со слезами на глазах, однако не вытирала их, а только нервно промокала салфеткой, боясь испортить грим на щеках, с нежностью и жалостью думая о той женщине, какой когда-то была. Кто еще на свете, кроме, может быть, мужа, помнит ту молодую женщину, гуляющую осенними вечерами по улицам Парижа, одетую по моде 1905 года, с черным шиньоном, в большой соломенной шляпе с розами и с вуалеткой из тюля?.. Тогда она была свежа, неопытна, много душилась, красилась дешевыми румянами, но ее кожа была такой белой и гладкой!.. Каким прекрасным ей казалось все вокруг!.. И зачем только она вышла замуж? Отчего человек так поздно начинает ценить жизнь, которая могла бы принадлежать ему одному? Зачем она устояла перед тем аргентинцем, с которым встретилась до замужества? Он бы непременно бросил ее, но после него были бы и другие... Она не была лицемеркой. «Чего они хотят от меня? — размышляла она. — Я не могла изменить свое тело, не могла погасить огонь в крови. Рождена ли я для роли хорошей жены и матери?.. Макс полюбил меня, потому что я не походила на привычных ему скучных буржуазных дам, а теперь не может простить мне, что я не изменилась... Но разве это моя вина?..»