Виноградник Ярраби
Шрифт:
Юджиния теперь и сама с нетерпением ждала встречи с миссис Джарвис.
Глава VI
Что прошло, то прошло. Молли говорила себе тысячи раз: надо смириться с тем, что минувшего не вернешь, и забыть о нем. Даже то, что произошло вчера, уже отошло в прошлое. Могила, вырытая в пыльном грунте, и бедняцкий, грубо сколоченный гроб с останками Харри Джарвиса — все это теперь уже только воспоминание. Вряд ли она станет приходить к нему на могилу. Холмик покроют осыпавшиеся эвкалиптовые листья, а ветер будет разметать его пыль до тех пор, пока он не сровняется с землей, так что исчезнут даже следы могилы. Нельзя сказать, что она не любила Харри. Она будет вспоминать о нем всякий раз, глядя на его ребенка. Она благодарна ему за то, что он предоставил ей какое-никакое убежище, и никак не могла смириться
И вот теперь Харри лежит в сухой земле, а она, чувствуя легкую тошноту — из-за своей беременности или, может, просто потому, что волнуется, — сидит в маленькой гостиной миссис Келли напротив молодой женщины, которая должна стать ее хозяйкой.
Она-то воображала, что давно уже перешла рубеж, когда какая-либо ситуация способна по-настоящему взволновать ее. На протяжении десяти лет горя и унижений она никогда не склоняла головы. Этому еще в детстве научила ее мать. Молли была старшей дочерью в многодетной семье. Они жили в живописном, но сыром и грязном коттедже в Букингемши-ре. Отец работал на ферме. Платили ему гроши, но зато они всегда имели яйца и молоко с фермы, маленький участок земли возле дома снабжал их свежими овощами, и хлеба домашней выпечки тоже всегда было в достатке. Мать Молли, служившая до замужества горничной в помещичьем доме, строила честолюбивые планы относительно будущего своих детей. В барском доме она увидела, как живут богатые. Если ее детям не приходилось рассчитывать на что-либо подобное, как-то улучшить свою долю они все же могли. Поэтому их обучили чтению и письму, внушили, что человек должен быть гордым, честным и послушным, но не подхалимничать. Молли поступила на работу еще совсем молоденькой розовощекой крестьянской девушкой, и ей казалось, что весь мир открыт для нее.
И перед ней действительно предстал целый мир. Пятнадцать тысяч миль по бесконечным морским просторам, среди мерзости, убожества и страданий. Много лет спустя она узнала: ее мать умерла вскоре после того, как узнала, что ее дочь приговорена к ссылке. Молли плакала от нестерпимой боли, но все же старалась не терять окончательно веры в жизнь и не впадать в отчаяние. Разве могла она себе позволить такое — ведь мама с Небес смотрит на нее и велит вести себя с достоинством и не терять самообладания. О мужчинах Молли успела узнать все — достаточно было страшного опыта с этим ее хозяином в Лондоне, а потом кошмарного четырехмесячного плавания. После того как ее в первый раз попытались изнасиловать в зловонном углу трюма, когда она дралась, как зверь, и наконец одолела тощую вонючую тварь, разрыдавшуюся тут же, у ее ног, она научилась, как ни странно, прощать жизни и эту грязь. Эти жалкие мужчины были несчастны не меньше, чем она. Пока у нее есть силы сопротивляться, ее не сломят, но нельзя допускать, чтобы душа озлоблялась. Она видела женщин, снедаемых ненавистью. Они превращались в полных яда мегер с горящими злобой глазами.
Ее жестоко ненавидели за то, что она не такая, как все. Ее называли тщеславной, чванливой, выставляющейся напоказ выскочкой. Все дело в том, говорили про нее, что она домогается внимания кого-нибудь из офицеров, сопровождающих ссыльных. И с чего только ей взбрело в голову, что она лучше всех остальных?
В Ботани-бэй, когда они наконец прибыли к месту назначения, она попала в новую беду из-за того, что оказала сопротивление одному из тех самых офицеров. Одетая в платье из грубой материи, производимой в Парраматте, — такие платья выдавали только ссыльным (разве согласится даже самый бедный вольный человек надеть на себя нечто подобное?), — она старалась быть аккуратной, скромной и по возможности незаметной. Но трудности, встававшие перед женщиной в ее положении, были, по всей видимости, непреодолимыми. Досрочное освобождение отложили на три года из-за столкновения с тем самым чересчур настойчивым лейтенантом. Молли потеряла место в доме безупречно порядочной, но ограниченной хозяйки и почти умирала с голоду, ни за что не соглашаясь пойти на панель, как это сделали многие ее товарки из ссыльных. Неизбежно наступил день, когда она встретила мужчину, оказавшегося слишком сильным, чтобы она смогла дать ему отпор. Она помнит, там, куда он ее швырнул, рос куст терновника. Впоследствии она не могла сказать, что причинило ей большую боль — колючки терновника
или зверское насилие. Вот это и есть любовь, подумала она, сама тому не веря.Холодная рассудочная часть ее сознания, которая каким-то образом сохранилась, несмотря на пронесшуюся бурю, возвращала ее к мирным картинам детства в родном доме, в семье, и она вспоминала тихую взаимную преданность, с какой ее родители поглядывали друг на друга.
Выходит, любовь может и не быть скверной штукой. Наверное, есть два вида любви: кошмарная боль и унижение, которые причинил ей неизвестный насильник (он горделивой походкой удалился, предоставив Молли привести в порядок, насколько удастся, порванную одежду), и совсем другая — ласковая и преданная любовь ее родителей, от этой любви в люльке каждый год появлялось новое дитя.
Когда-нибудь она встретит такую любовь.
Она не ожидала, что найдет ее у Харри Джарвиса. Он ослабел от болезни, и в его жадных объятиях было что-то жалкое. Она не отвернулась от него только из чувства благодарности. Это был ее долг по отношению к Харри. А когда она узнала, что будет ребенок, то обрадовалась за мужа. Молли твердо решила, что ее ребенок получит такой мирный домашний кров, какой был в детстве у нее самой, ибо только воспоминания о семье позволили ей пережить то жуткое насилие и не сойти с ума.
Но теперь Харри не стало, а вместе с ним исчезла и возможность надежного родного дома для еще не рожденного малыша. Снова она очутилась лицом к лицу с неизвестностью.
Ярраби — местечко со звучным названием. Она никогда не бывала здесь в сельской местности, никогда не видела ничего, кроме пологих холмов по ту сторону гавани, и ей всегда хотелось узнать, что там, за холмами.
Ярраби и рыжеволосый незнакомец, проявивший к ней доброту без тех причин, которые она привыкла подозревать в мужчинах. А если эти причины и имелись, то в глаза не бросались. Молли настолько не привыкла к доброте и сочувствию, что решила: Гилберт Мэссинхэм так ярко запечатлелся в ее памяти именно благодаря качествам, которые он проявил. Ей запомнились живой взгляд синих глаз, быстрая улыбка, энергия, исходящая от всего его существа. Он был не слишком красив (что внушило бы ей недоверие), но выглядел сильным и настойчивым человеком, и это ей нравилось. Он был частью той неведомой страны, что лежала за холмами, окаймляющими гавань. При мысли об этой стране сердце Молли начинало биться сильнее. Уж не ради нее ли она так долго сохраняла свою веру в лучшее.
Однако миниатюрная молодая женщина, сидевшая напротив — очень прямо, в безукоризненно накрахмаленном и отглаженном муслиновом платье — и задающая вопросы тоном человека, получившего благородное воспитание, — это было нечто совсем другое.
Настолько очевидно было, что она еще совсем недавно пребывала в атмосфере добропорядочной лондонской гостиной, что Молли сразу же начала испытывать за нее тревогу. Ощутила она и зависть. Конечно, почему бы не переносить с таким спокойствием тоску по родине, если рядом с тобой человек вроде мистера Мэссинхэма, готовый тебя холить и лелеять.
Холить и лелеять. Какие замечательные слова! Они выражают нечто, совершенно неизвестное ей, Молли.
— Пожалуйста, ответьте на мой вопрос, миссис Джарвис.
— Простите, мэм, я отвлеклась.
— Что вас отвлекло?
— Я думала: сколько же времени прошло с тех пор, как я находилась в такой красивой комнате.
Молодая женщина окинула комнату недоверчивым взглядом. Может быть, роскошной ее не назовешь, но если бы мисс Личфилд знала, какого рода комнаты встречаются в этой стране, она оценила бы такую роскошь, как небольшие коврики, полированная мебель, накрахмаленные тюлевые занавески.
— Это было так давно, мэм. Мне было всего восемнадцать.
— Вам было столько лет, когда вас… когда вы покинули Англию?
— Когда меня обвинили и вынесли совершенно несправедливый приговор, мэм. Впрочем, вероятно, ваш супруг рассказывал об этом.
— Он еще не супруг мне, миссис Джарвис. Наша свадьба состоится на будущей неделе. Но мы говорим не обо мне, а о вас. Мистер Мэссинхэм сказал, что вы хорошая повариха. Это по каким меркам — по английским или по тем, что приняты здесь, в колонии?
— Меня специально не обучали поварскому искусству, мэм. Но моя мать научила меня готовить сытно и просто, когда я была еще ребенком. В семье было девять детей, а я была самой старшей, так что приходилось помогать матери. Никакие затейливые кушанья я стряпать не научилась, но все остальное, необходимое, приготовить могу.
— Ну что ж, значит, тут никаких трудностей не возникнет.
У молодой леди было очень милое лицо, когда она улыбалась, не то чтобы красивое, но симпатичное и веселое, а в фиалково-серых глазах светился огонек.