Виноградники ночи
Шрифт:
В маленькой общине, названной с легкой руки Генриха Российским палестинским обществом, появился новый человек. Якову Генрих о его приезде заранее не сообщил, и потому Яков был весьма удивлен, когда однажды прохладным и солнечным днем из машины, въехавшей во двор, выскочил молодой человек — невысокий и плотный, с маленькой аккуратной бородкой. Генриха, вышедшего ему навстречу, он крепко обнял и попытался чмокнуть в губы, но Генрих вовремя увернулся. Насколько Якову было известно, с мужчинами Генрих целоваться не любил. Архаровцы, Лена и Яков, вышедший из своего закутка, удостоились крепкого рукопожатия. А на Лене гость
Генрих провел его в кабинет. Минут через пять он крикнул Лену, которая и не замедлила явиться с подносом, на котором стояли два чая в тяжелых серебряных подстаканниках и бутерброды с ветчиной. Свои волосы, обычно свободно падавшие на плечи, Лена собрала в пучок. А поднос она несла так, словно подавала блюдо для евхаристии. «Кто это?» — спросил ее Яков, когда она вышла из комнаты. «Кто надо», — ответила она, и прошествовала мимо Якова, даже не виляя задом.
Все прояснилось через полчаса: Генрих открыл дверь и позвал Якова.
— Знакомься, — сказал он, когда Яков вошел в комнату, — отец Владимир. Прямехонько из Москвы.
— Как не понять. Прямехонько с Лубянки.
Отец Владимир хохотнул, хлопнул Якова по плечу.
— Он у нас шутник, — сухо проговорил Генрих.
— Да-да. Наслышан.
— Садись. Есть разговор.
И Яков сел на стул напротив Генриха, а отец Владимир разместился на топчане со стаканом чая в руках.
— Видишь ли… Пора начинать действовать.
— Именно! Надо вести себя подобающим образом! — воскликнул отец Владимир и, причмокнув, отпил из стакана.
— Как это? — проговорил Яков, стараясь не глядеть в сторону гостя.
— А так. Мы представляем великую державу.
— Разумеется…
— Давайте ближе к делу! — Генрих нервно дернулся на стуле. — В конце месяца мы начинаем регулярную службу в Свято-Троицком храме. Как тебе известно, он был закрыт после убийства его настоятеля. У эмигрантов нет ни сил, ни средств, чтобы взять его под свой контроль. Это должны сделать мы.
— На каком основании?
— Об этом и речь.
— Год назад Иерусалим посетил святейший патриарх, — проговорил нараспев отец Владимир — и умолк.
— Да. Был составлен документ о передаче храма в ведение Российской православной церкви. Вот он, — и Генрих протянул Якову лист бумаги с напечатанными вкривь и вкось буквами. — Твоя задача — составить грамотное и обоснованное представление городским властям, подтверждающее наши права, и указывающее на необходимость возобновления службы. Если потребуется, присовокупи документы, которые я тебе передал. Храм должен быть открыт не позже, чем через две недели.
— Мы начинаем воскресную службу, — важно проговорил отец Владимир и, взяв с подноса бутерброд с ветчиной, впился в него сильными молодыми зубами.
— От чьего имени? Российского палестинского общества? — спросил Яков, по-прежнему обращаясь лишь к Генриху.
— Разумеется. И приступай сейчас же.
— Дело не терпит отлагательств! — напутствовал Якова отец Владимир, когда тот уже выходил из комнаты.
В начале декабря 194… года из дома № 52, что по улице Невиим, вышел высокий молодой человек в потертом темно-сером костюме и в шляпе. Молодой человек (звали его Марк) спустился к Яффо и сел в автобус.
Возле Шотландской церкви автобус встал в длинную очередь, тянувшуюся к железному заграждению, перекрывшему дорогу. Замедляя ход, машины одна за другой проезжали мимо солдат, с двух сторон внимательно смотревших в окна. Марк подавил безотчетное желанье отвернуться
и взглянул в бледное лицо с красными от бессонницы веками Проехали!Марк вышел у отеля «Семирамис» [20] , возле которого как всегда за столиками, выставленными на улице, посиживали смуглые толстяки в костюмах, увешанных золотыми цепочками; по петляющему проулку спустился к Мошаве Яванит. Погода словно вспомнила, что по календарю зима: солнце скрылось, начал накрапывать дождь. Марк поднял ворот пиджака, надвинул шляпу. Он быстро отыскал дом, выходящий фасадом на маленькую площадь, в которую, как в заводь, впадали шесть узких проулков — блочный дом из тех, что появились здесь лет двадцать назад, еще до издания англичанами знаменитого указа о том, что в городе разрешается строить дома только из белого иерусалимского камня. Всё они, вроде, делают правильно, эти англичане. Но должны уйти: не их это место.
20
«Семирамис». Гостиница и ресторан. Не сохранились.
Обогнув строение со двора, он отыскал единственный в доме подъезд. Квартира располагалась на первом этаже. Звонка не было. Он постучал. Никто не ответил. Стукнул снова… Нет ответа.
Отошел к выходу из парадного. Чернели деревья во дворе. Было серо, холодно, мокро. Он стоял, засунув руки в карманы пиджака, пережидая дождь. Вдруг — мелькнул очерк женской фигуры… Тея! Вошла, стряхнула зонт.
— Привет, — сказал он. — Как дела?
Обернулась.
— Здравствуй… Ты меня напугал.
— Прости.
Она была в вязаной кофточке, надетой на ситцевое платье. На темных волосах блестели капли дождя.
— Давно ждешь?
— Минут десять. Я уж хотел уходить.
Качнула головой.
— Я знала, что ты придешь…
Нагнулась, достала из-под коврика ключ.
— Ты выглядишь сущим цуциком!
— Спасибо на добром слове…
Открыла дверь, и он шагнул за ней в полутьму, подсвеченную серым квадратом окна.
Щелкнула выключателем. Вспыхнула лампочка. Комната была заставлена старыми чужими вещами. Выцветшие фотографии на стенах.
— Чья это квартира?
— Подруги. Вернее, ее матери. Мать умерла, а она живет у мужа.
— Понятно…
— Рада, что понятно хотя бы тебе. Разожги печку, пожалуйста.
И скрылась в соседней комнате.
Бросил на стул шляпу, повесил пиджак на его спинку, перекинул кобуру с пистолетом. Возле буржуйки, чей дымоход выходил в окно, стояла канистра с керосином. Плеснул в поддон, зажег влажный фитиль. Заплясал огонь, поплыл по комнате густой керосинный запах. Марк подошел к окну, приоткрыл его. Дождь кончился. По ветвям деревьев, по мокрым кустам бродил слабый вечерний свет.
Марк и не заметил, как она подошла, обняла его сзади. Обернулся, положил руки на плечи, поцеловал в губы…
— Подожди, подожди…
Высвободилась, схватила за руку, потянула к широкому дивану в соседней комнате, который, оказывается, уже успела застелить. Не раздеваясь, скользнула под одеяло.
— Иди сюда!
Полетели на пол рубашка, брюки… Лег, прижался к ней, приподнял платье, стал гладить тело — ниже, ниже… Застонала. Бешено застучало сердце. Вдруг стало жарко, душно. Упало на пол одеяло. И он вошел в нее, и почувствовал вкус крови на губах, и сотрясаясь, почти теряя сознание, увидел — прямо перед собой — ее неподвижный взгляд…