Виноградники ночи

К чему сталкиваться с властями? Совсем ни к чему! Он поставил чемодан на землю; осторожно отогнув полу пиджака, ощупал ее… Монетка была на месте — единственная оставшаяся, чудом уцелевшая, закатившаяся за подкладку и до времени схороненная — он случайно обнаружил ее неделю назад, и то и дело, с мучительно-сладким чувством дотрагивался до нее, думал о ней… Он снова взял чемодан, выглянул из укрытия: на пустом перроне, зябко притоптывая, все ходил взад-вперед часовой, и вдалеке за темной массой пакгаузов горело бессонное око семафора.

Вдруг — чемодан рванулся из-под руки, да так скоро, что Шимон едва-едва, даже не кончиками пальцев — ногтями, смог его удержать. Оглянувшись, он разглядел странную фигуру в бабьей кацавейке и в фуражке со сломанным козырьком. Фигура злобно всхлипнула, вскинула ногу, пытаясь угодить Шимону в живот, но Шимон увернулся. Фигура с силой дернула чемодан к себе, и Шимон повалился на землю. Он проволочился по земле, вцепившись в чемодан, несколько метров, пока его не ударили по руке. Шимон взвыл, схватился за руку; фигура же, подхватив добычу, бросилась наутек.

Рассвело. Солнце, вынырнув из-за полуразрушенной фабричной трубы, расплавленным золотом пролилось в глаза, а он все сидел за угольной кучей, прижав к груди больную руку, и тихонько покачивался, словно — баюкал ее. Нестерпимо ныло плечо, саднило колени, от разогретой земли подымалась тяжелая густая вонь…

Он поднялся, побрел через пути прочь — прочь от этого проклятого места, от этих длиннополых, страшных, безусых гоев, от паровозного дыма и лязга колес прочь! Ему нужен врач, Господи, его мутит от голода и боли!

Он вышел на привокзальную площадь. Две бабы в тени пирамидальных тополей торговали тряпьем; у заколоченной, с разбитой вывеской аптеки стояла обшарпанная коляска. Кучер спал, втянув голову в плечи. Шимон свернул за угол на сонную утреннюю улицу и побрел все вверх и вверх, мимо деревянных домишек, закрытых ставень, глухих заборов.

Вдруг он остановился, словно иголкой кольнуло в затылок, и обернувшись, посмотрел через дорогу. У распахнутого настежь окна сидел толстый лысый господин с пышными, свисающими чуть ли не до плеч, усами.

— Утро доброе, — сказал он. — Не хотите ли постричься?

Шимон оторопело молчал.

Господин хихикнул и сделал широкий приглашающий жест:

— Прошу, пане, прошу!

Уж не издевается ли он? Шимон выпрямился, левой здоровой рукой нащупал под подкладкой золотой, слегка выпятил живот и медленно двинулся навстречу усатому господину. Тот осклабился, мгновенно растаял в темной раме окна и возник уже на пороге, распахнув настежь дверь. Шимон кивнул головой, мол, ничего иного от вас не ожидал, и шагнул в пропахшую одеколоном и мылом сладкую полутьму.

Толстый господин сказал: «разрешите», ухватился за лацкан пиджака и — с силой потянул его с Шимона. Шимон заголосил; почти теряя сознание от боли, рухнул на стоящий у двери стул.

— Ох ты, боже ж мой! — закричал толстый господин. Мгновенным кошачьим движеньем окунул ватку в какую-то жидкость, сунул Шимону под нос… Шимон громко чихнул, заворочался на стуле.

— Ушиблись очень? — участливо спросил господин.

— Плечо…

— А разрешите взглянуть?

И, не дожидаясь ответа, запустил волосатую лапу Шимону под рубаху.

— Ай-ай-ай! — закричал Шимон, — что вы делаете?

Но толстяк, вдруг навалившись всем телом, прижал Шимона вместе со стулом к стене и что есть силы дернул больную руку. Свет померк в глазах Шимона… а когда он пришел в себя, то увидел, что сидит по-прежнему на стуле, усатый же господин плавно поводит чем-то холодным, тускло-блестящим по длинному кожаному ремню.

— Изволите побриться?

— Что?

— Побриться, говорю, не желаете?

— Я пойду, — сказал Шимон, приподымаясь. — Мне надо идти.

— Торопитесь? Могу ли узнать, куда? В гости? На бал? А всего возможней — на деловую встречу? — Усатый господин наклонил голову и как-то уж слишком участливо взглянул на Шимона. — Так, ведь, главное — вид. А вида на вас, извините, нет совсем! Садитесь, будьте так любезны, — и он повел рукой в сторону широкого кожаного кресла. То ли Шимон ослабел, то ли заворожили его речи и плавные движенья усатого господина, только, ни слова ни говоря, пересел он в кресло и увидел в зеркале едва знакомое, полузабытое, обросшее черной щетиной лицо.

Бритва обжигающе остро, с резким скребущим звуком прошлась по щеке Шимона.

— Больно жесткий волос. — сказал усатый господин. — Извините, что я так фамильярно, но у вашего брата, вообще, волос трудный. Уж как я мучаюсь с местным раввином! Важный господин… Что осанка, что борода, что взгляд!

— Так здесь и раввин есть?

— А как же… Все как у людей…

Что-то в голосе усатого господина насторожило Шимона. Он посмотрел вбок и увидел, что тот внимательно разглядывает его и как-будто — усмехается?!

— Да-с, — продолжал усатый господин, поспешно отворачиваясь и окуная помазок в дребезжащий железный стаканчик. — Много тут вашего брата живет… но все больше не в городах, а по местечкам вокруг… Барановка, Лыково… да Запашня.

Шимон дернулся в кресле. Толстый господин замер с подъятою бритвой в руке.

— Уж не покарябал ли я вас? — спросил он тревожно.

— Н-нет… — сказал Шимон и покачал головой. — Так, вы говорите, Запашня?

— Точно так-с. Именно. Запашня. Приятное местечко. Все яблоневые да вишневые сады. Бывали там?

— Кажется, там живут родственники отца… Отец что-то говорил, — Шимон потер рукою лоб. — Реб Нахман… Кантор… Канторович?

— Как же, как же! — закричал обрадованно толстый господин, — знаю! Солидный человек. Можно сказать, мудрейшая голова. И что ж, вы в родстве с реб Канторовичем?

— Очень уж в дальнем, — сказал Шимон, откидываясь на спинку кресла и снова предоставляя себя в распоряжение усатого господина.

— Родство есть родство, — наставительно и даже как-то обиженно проговорил тот, и пока добривал Шимона, стриг и мыл голову, все молчал. Молчал и Шимон.