Виноградники ночи

— Меня интересует лошадь… Да-да, лошадь. Белая, с черной отметиной во лбу. Чья она?

— Но… при чем здесь?..

— Объясню. Я видел ее там. Без седока. Похоже, она вернулась.

Что-то дрогнуло в лице: внимание, любопытство?

— Белая с черной отметиной? Кажется, была такая. А чья? К чему мне знать… — усмехнулась, дернула плечом. — Он их собирал, рыскал по всей округе.

— Так… — сказал Шимон и провел ладонью по лбу. — Ну, разумеется. Не с неба же она в самом деле упала.

Внизу старуха громыхала ведром и шваброй. Стихло. Запела на дворе разматываемая цепь.

— Как он доставал их? Цыганил?

— Да уж… Ножом в спину!

— Ай, яй, яй!

Фыркнула, подошла к столу. Выпила залпом воду из чашки.

— Нападал только на гоев, на их конные разъезды… В благородного играл.

Обхватила руками плечи, заходила по комнате.

— А раньше совсем по-другому было! Собирались вместе, пели, смеялись… И вдруг — эти ружья, лошади, кровь!.. Я по горло сыта этим! Хватит!.. Никуда я с тобой не поеду! Так и сказала ему… Никуда! А он… — остановилась. — Он буквально набросился на меня!

— В голову ударило…

— Решил, что и со мной можно как с теми гоями? Как бы не так!

Села на край стула, подобрала ноги.

— Послушайте, — проговорил Шимон, наклоняясь к ней, — я вижу, вы разумная девушка. Это главное. С головой — выход всегда найдется. Послушайте, ответьте мне…

Протянул руку, тронул ее за плечо.

— Да?

— Я спрашиваю, почему он так поспешно ушел?

— Красные близко. Он не хочет иметь с ними дел. Говорит, у беляков развал, в такой панике легче уйти за границу.

— Опять эти палестинские штучки!

— Какие штучки?! — крикнула она упрямо и стукнула кулачком по колену. — Вы не знаете Давидку! Если бы я могла… Если бы у меня хватило духу!

— Я хочу сказать следующее… — Шимон выпрямился, в голосе его звякнула металлическая нотка. — По всему видать, что скоро войне конец. А большевики… что ж, сильная власть — это совсем неплохо. Не мешали бы спокойно жить и заниматься своим делом… — встал, оперся ладонями о стул. — Так уж случилось, что мы плывем в одной лодке. Да… И давайте не раскачивать ее, а держаться вместе! Времена меняются, и это надо понять.

Направился к двери. На пороге оглянулся — она все смотрела на него, откинув голову, слегка подавшись назад.

Впереди, у двери — истошный женский крик. Трамвай катится все быстрее, быстрее! На переднем сиденье бьется, кричит — возбужденно горящее лицо, черные волосы. О чем она? О самолетах над Синаем. Они разбомбят, уничтожат, сотрут с лица земли. Они — отомстят!

— Нельзя же так! — кричит отец. — Перестаньте! Вы возбуждаете ненависть! Нам, ведь, здесь — жить!

Она не слышит. Голос глохнет в лязге и грохоте.

Выходим. Ждем под палящим солнцем на остановке.

— Газировочки бы выпить… — говорит он намеренно-безразличным тоном.

— Слушай, а, может, она права?

— О чем ты…

— Я говорю, может, только там — чувствуешь себя человеком?

— Человеком! Дрожать день и ночь от страха!

— А мы — не дрожим?

Молчит. Губы отопыриваются как у обиженного ребенка. Влезаем в автобус. Он отворачивается, смотрит в стекло. Умеренность честность долг умеренность честность долг умеренность честность до… умере…

Пыль. Дорожная скука.

Через несколько дней проскакала через местечко красная конница. За ней потянулись телеги и фуры — неповоротливый армейский обоз. Но и они скрылись за дальним лесом. Правда, вторжение их не прошло бесследно, ибо оставило после себя — власть. В синагогу — единственное просторное каменное строенье — по-хозяйски, основательно въехала то ли снабженческая контора, то ли провиантский склад, и начальник его ходил по поселку в справной гимнастерке и начищенных до блеска сапогах. При нем состояло человек пятнадцать красноармейцев, рыскавших по соседним деревням в поисках провианта и фуража. Поначалу, правда, пошукали и в местечке, но сразу поняли что разжиться здесь можно разве что мышами. Жили солидно, не озорничали не баламутили как беляки либо петлюровцы — чувствовалось, устраиваются надолго.

Собрали сходку на площади перед бывшей синагогой, и начальник то и дело одергивая гимнастерку и даже краснея от некоторого волненья мускулистой короткой шеей, объявил, что в местечке провозглашается советская власть. Трудовой еврейский народ, сбросивший иго помещиков и буржуазии, вливается с сего момента в единую пролетарско-крестьянскую семью. А скоро, с победой мировой революции, нации как вредный пережиток и вовсе отомрут! Отныне ликвидируется черта оседлости, и будь ты еврей или нееврей, можешь селиться где угодно: хочешь в Петрограде, хочешь — в Москве, и потому как ты — равноправный гражданин, работа тебе всегда найдется.

От этих новостей голова шла кругом. Правда, равви Шахно, да и другие местные умники отнеслись недоверчиво к словам начальника и говорили, что пока-де им официальную бумагу не покажут, они ни за что не поверят. Да хоть бы это и так — все одно, в новом законе подвох, рассыпятся евреи в разные стороны как горох из мешка, а их и раздавят поодиночке!

Между тем дребезжащее, отчаянно грохочущее колесо девятнадцатого года катилось уже в сентябрь. Начальник уехал из местечка, оставив после себя чернильницу-невыливайку и круглую печать со звездой. Сии символы власти и были вручены Мотьке Лившицу, должно быть, оттого, что Мотька на удивление быстро научился сыпать звенящие как пустые жестянки новые слова. Был вручен Мотьке и маузер в новенькой кобуре, каковой маузер таскал за ним по всему местечку пьяный от счастья мальчонка, взятый Мотькой в должность — то ли ординарец, то ли курьер. И над бывшей синагогой, где сидел Мотька за пустым колченогим столом, развевался красный флаг.

А вскоре произошли события, о которых долго еще вспоминали в местечке. Начались они в один из последних августовских дней, в самую жару, когда улицы были пустынны, и даже старухи не сидели на завалинках, даже мальчишки не возились в пыли… Но несколько зевак, изумленно хлопая осоловелыми глазами, разглядели-таки человека, одетого слишком странно для здешних мест: был он в узком клетчатом пиджаке, на голове имел шляпу, на ногах — городские штиблеты. И вел он красавца-коня, снежно-белого, стройного, с темной отметиной во лбу.

Протерев глаза, с трудом узнавали угрюмого, необщительного постояльца Канторовичей. Несколько человек даже увязались следом и дошли до бывшей синагоги, где канторовичев гость привязал коня к ограде, неторопливо взошел на крыльцо — и скрылся за дверью… Через несколько минут в дверь просунулась сонная ошарашенная морда Мотьки, издала восклицанье — и тоже исчезла. Но вслед появился мотькин ординарец с седлом в руках. Он подошел к коню и стал осторожно и ловко взнуздывать его… Наконец, вышли на крыльцо и Мотька с канторовичевым постояльцем. Мотька проводил его до ворот, хихикая, потирая от возбужденья руки; вскочил в седло, гикнул — и умчался по дороге в город…