Винтерспельт

— Вы знаете этого офицера?

— Нет. Я никогда его не видел. Он майор. Фамилия его Динклаге.

Кимброу пододвинул Шефольду блокнот.

— Напишите мне, пожалуйста, его фамилию!

Пробежав глазами написанное, он произнес:

— Динкледж.

— Нет, — сказал Шефольд. — Динк-лаге. По-немецки это произносится «Динклаге».

— Динклаге, — повторил Кимброу тоном послушного ученика.

— Опытный офицер, фронтовик. Он сражался в Африке и в Италии, получил высший немецкий орден.

— Рыцарский крест?

— Да.- (Значит, это они знают!)

Впервые в разговоре возникла пауза-Кимброу долго смотрел в окно, потом задал вопрос, все же выдававший некоторое удивление, хотя в языковом отношении сформулированный чрезвычайно сухо и скупо:

— What makes him tick?

Иными словами, он осведомился о часовом механизме, заложенном в майоре Динклаге, словно механизм этот привели в действие и теперь срок действия истекал; в ответ на это Шефольд пожал плечами, ибо у него просто не было желания объяснять молодому американскому капитану, почему немецкий офицер без пяти двенадцать пришел к мысли, что пора сделать выводы. Проходя мимо громоздких неуклюжих домов Винтерспельта, Шефольд понял, что сделал ошибку. Непременно, просто непременно, и притом очень терпеливо, надо было объяснить Кимброу, что за механизм заложен в Динклаге, что за часы в нем поставлены на определенное время, которое теперь истекало, хотя и с гигантским опозданием. Так что наверстать упущенное уже было невозможно. Вместо этого он спрятался в раковину своей эмигрантской ранимости, своих чувств и убеждений, заставивших его уже в 1937 году завернуть в упаковочную бумагу картину Клее и сесть в скорый поезд Франкфурт — Брюссель, в котором, имея соответствующий паспорт, тогда еще можно было беспрепятственно покинуть Германию. Годы эмиграции. Все эти Динклаге не постеснялись бы намекнуть, что он провел их не в крайней бедности. Человек, вернувшийся к ним, был вполне упитанным.

Но к чести Шефольда надо сказать, что вопрос, который задал ему Кимброу, он не оставил вовсе без ответа. Пожав плечами, он все же попытался объяснить поведение Динклаге:

— Вероятно, он считает войну проигранной.

Кимброу подумал, что сам майор Динклаге, окажись он сейчас здесь, объяснил бы свои действия не иначе, чем этот искусствовед, понятия не имевший о том, что такое военное мышление. Подготовка офицеров — по таким предметам, как теория, логистика, военная история, — была, по-видимому, во всем мире одинакова, и если немецкие офицеры следовали тому, чему обучились у Клаузевица-Кимброу слушал в Форт-Беннинге лекции одного преподавателя Вест-Пойнта об этом прусском военном теоретике, — то большинство из них, кроме самых больших идиотов, должны были знать, что война для Германии проиграна.

— Это недостаточное объяснение, — сказал он. — Я полагаю, что почти все немецкие офицеры считают войну проигранной. Но никто из-за этого не приходит к мысли сдаться противнику.

— К сожалению, — сказал Шефольд.

Этот тяжеловес бредил картинами и любил вкусно поесть. Кимброу считал описания картин, которые давал Шефольд, плодом его воображения. Только в последнее время, установив, что сам он не в состоянии описать картины собственной жизни, передать их в письмах, он стал испытывать некоторые сомнения на этот счет. Нужно бредить наяву, как Шефольд, чтобы сделать картины зримыми.

К тому же Шефольд не шпион, а всего лишь бежавший от этого монстра немец, который самым сумасшедшим образом обгонял события, слишком рано вернувшись на родину.

— Вы принимаете желаемое за действительное, док, — сказал он. — Что было бы, если бы каждый строевой офицер, считающий войну проигранной, вздумал самовольно капитулировать!

Было это его точкой зрения или просто автоматическим рефлексом, выработавшимся, когда его обучали дисциплине? Сейчас он и сам не мог бы сказать. Во всяком случае, будучи еще молодым адвокатом, он уже научился скрывать свои мысли, соглашаясь с клиентами. Клиентам незачем знать, что их адвокат думает о делах, в которые они его посвящают. Только шарлатаны демонстрируют своим клиентам искреннее участие; хорошие же юристы, даже если они сочувствуют клиентам, ведут себя по-деловому, сдержанно, не вселяя надежд.

— Итак, — сказал Кимброу, — почему именно он?

— Я не знаю, — ответил Шефольд раздраженно. И нехотя пояснил: — Может быть, он наконец понял, что Гитлер — преступник и что нельзя сражаться за преступника.

— После того как он годами сражался за него? Это, по-моему, исключается, — сказал Кимброу.

Вдруг он стал разговорчив.

— Видите ли, — сказал он, — есть очень простой психологический закон, мешающий немцам выйти сейчас из игры: они упустили момент, когда еще могли это сделать. Готов побиться об заклад, что не только этот майор Динклаге, — Кимброу постарался правильно выговорить фамилию, — но и почти любой немецкий генерал держит в кармане собственный, сугубо личный план сдачи в плен. Но он не вынимает его из кармана, инстинктивно чувствуя, что уже поздно. И дело тут вовсе не в том, что они боятся потерять свою честь, а в… в… в стиле, да, в хорошем вкусе. Если бы после того, как мы высадились в Европе, а русские отвоевали Украину, немецкие генералы покончили с войной, это был бы хороший стиль, а теперь время упущено, слишком поздно. Это не принесет им авторитета. Это уже дурной стиль.

— Разве спасти жизнь сотен тысяч людей-дурной стиль? — спросил Шефольд.

— Вы не можете заставить себя мыслить по-военному, — возразил Кимброу, слегка поклонившись. В разговорах с людьми, которые были старше его, тяжеловеснее, неподвижнее, он умел находить какой-то особенно дружелюбный тон.

_ Не смотрите на меня с таким отвращением, док,-

продолжал он, — я не военный. Мне хотелось бы, чтобы вы поняли, что здесь дело не в политике, а в психологии. И я хочу только разобраться в мотивах, которые движут этим майором. Почему именно он извлекает свой план из кармана? Кто он — человек, лишенный вкуса, или глупец, который надеется спастись в последний момент? Поэтому я и спросил, знаете ли вы его.

Шефольд ответил не сразу. Если подумать, то у него была только одна причина хоть в какой-то мере доверять майору Динклаге: то, что в это дело включился Венцель Хайншток. Как-то Хайншток положительно высказался о военных способностях Динклаге и даже сообщил о нем некоторые скупые сведения, например, пожав плечами, бросил вскользь, что Динклаге, как и он, «связан с нерудной горнодобывающей промышленностью» (это высказывание имело прямое отношение к раздумьям о том, как случай управляет склонностями Кэте Ленк), или иронически процитировал высказанное Динклаге пожелание познакомиться с «образованным» марксистом.

— Нет, я с ним не знаком, — сказал наконец Шефольд. — Судя по тому, что я о нем знаю, он образованный немецкий бюргер, если, конечно, вы представляете себе, что это такое, капитан. — И добавил:-Если хотите, то же можно сказать и обо мне.

Ему показалось, что американский капитан сделал вид, будто не слышит его последнего замечания.

— Тогда должны быть особые причины, объясняющие, почему он вздумал осуществлять свой план именно теперь, — сказал Кимброу. — Личные, я имею в виду. Может быть, кто-то из его близких убит Гитлером?

— Это была бы политическая причина.

— Политически-личная.

Гадать о возможных политически-личных причинах подобного рода было бессмысленно. Во всяком случае, Джон Кимброу, который, несмотря на свою молодость, был уже уважаемым адвокатом по уголовным делам, отреагировал именно так, как реагировал обычно: он стал искать мотивы, которые можно было бы использовать при защите обвиняемого. В этот момент он, правда, еще сам ясно не сознавал, что уже взялся вести дело-дело Динклаге.

Они начали спорить.

— Вы, кажется, не в восторге, — сказал Шефольд.

— Я не могу себе представить, чтобы армия пошла на это.

Значит, Хайншток был прав.

— Как? Не может быть!

Сухо, методично Кимброу начал перечислять тактические причины, препятствующие тому, чтобы армия пошла на предложение Динклаге. Шефольд их не запомнил. Это было для него как урок математики в гимназии, когда он с самого начала, лишь только приступили к алгебре, ничего не понимал, не хотел понимать.