Вишнёвый луч

– Поздравь их, - с непередаваемой интонацией сказала бабушка.
– Скоро догадаются, что сотворение мира продолжается. Жаль, я тороплюсь, а то посмотрела бы на их лица...

– Бабушка! Но мне сейчас абсолютно не с кем поговорить о вере, о Боге. Ну, кроме тебя. Хочу, безумно, сейчас обсудить с человечеством основные вопросы, у меня их осталось не больше пяти-шести, но православные смотрят на меня хмуро, а неверующие обвиняют в какой-то мистифицированности. Я самый реалистичный реалист на свете, потому что верю, а меня никто не понимает! Моя вера уже абсолютно рациональна, а мне внушают, что любая вера иррациональна! Ну нельзя же так обходиться с человеком, который точно знает. Надо мной и Пётр посмеивается: он, кажется, только себя самого считает богом, ему голос был...

– Я понимаю тебя, - с угрозой говорит бабушка.

Она не любит моей пыли, эмоций, сетований, упрёков человечеству. Дарвин для неё вообще не существует, поэтому она искренне посылает меня куда подальше, если я в очередной раз начинаю доказывать ей, что он был неправ.

И вообще: правильно поступал Пифагор: назначал абитуриентам пятилетнее безмолвие. Вот если они выдерживали это, преодолевали страшное искушение высказаться, поделиться мнением, - их брали в школу и начинали учить мудрости. Если они всё-таки болтали - извините. Домой, на печку.

Кому дорого личное мнение - недостоин мудрости.

Правильно поступал Пифагор с учениками. Теперь и наши умники допетрили: сначала нравственность, а потом истина. Спросили бы у Пифагора - раньше полегчало бы.

А с тех пор как знание можно купить за деньги, никто не даёт ученику ни грана мудрости. Да и как её дашь, если ученик платит, болтает, отдыхает по своему усмотрению, сам распоряжается своим временем, считает себя личностью, потому что платит, болтает, отдыхает и так далее.

Моя бабушка - мой Пифагор. Мы вроде бы говорим с нею, но я чувствую, что на самом деле на мне обет безмолвия. Как это возможно - не понимаю. Но ощущение очень отчётливое. И ласка. Мне тут, у бабушки, ласково. Мне безразличны её выходки. Близ неё мне как дома.

– Вот и вся любовь, - успокоенно говорю я.
– Ты чудо. Пора чаю попить.

– Ты не рассказала историю.
– Бабушка отодвигает чайник от меня подальше.

– Можно я о прочитанной книге?

– Ты читаешь? Славно. Хотя бы так.

– Представь себе. Писатель молодой, талантливый. Фамилия? Иванов.

– Крепко, - кивает бабушка.
– И что?

– У него есть рассказ - "Любовники".

– Прекрасно. "Любовники" Иванова. Дальше.

– Он любит её - не смейся!
– вот уже десять лет. Она замужем, он женат. Непреодолимое препятствие. И вот...

– Фабула просто феерическая. А сюжет?

– Вот-вот. Он, наконец, доводит её до решительных намерений, снимает спецквартиру...

– Лучше бы купил, - комментирует бабушка, - если уж десять лет ждёт.

– А может, и купит. У них уже всё на мази. Но дело не в этом. Он, понимаешь, так любит и хочет её, что ночью, в ожидании свидания, когда её ещё нет с ним рядом, он греет пол! Брюхом.

– Чтоб у неё ножки босые не замёрзли?
– уточняет бабушка.

– Правильно. Ты что - читала?

– Нет, не читала. А по нагретому брюхом паркету - ходила.
– Бабушка закуривает сигариллу.

Я сникаю. Хотела потревожить её - её!
– воображение. Эта ведьма всё угадывает наперёд. Всегда-всегда. Если бы герой Иванова купил даме не рояль, а барабан или арфу, для нестандартного развития любовного сюжета, бабушка предугадала бы ход, но пояснила, что рояль удобнее для любовной встречи, нежели барабан.

Но арфа хороша тем же, чем виолончель: музицирующая дама непременно раздвигает ноги. У мужчины кружится голова: вечер, зимняя стужа за окном, натопленный паркетный зал, простор мерцает свечными всплесками, женщина обнажена, ей тепло, она играет на арфе или виолончели, раздвинув беспомощные колени, а её возлюбленный лежит рядом на полу, животом вниз - греет ей дорожку на ложе любви.

Прочитав мои мысли, бабушка продолжает:

– Дальше и расписывать всё это нельзя. Никак. Что ещё может произойти? После арфы, после струящейся призывной мелодии, змеино сжимающей его душу и всё-всё тело... Даже не вздумай описывать их финальный акт. Занавес - немедленно после арфы с ногами.

– У Иванова дама приходит утром. Снимает одежду. Он ждёт её в постели. Счастливый конец многолетних мук.

– А она зубы почистила?
– бабушка верна правде жизни.
– Ты читала письмо Наполеона к жене? Цитирую: "Я еду: не мойся!". Настоящее французское блюдо. Женщина в собственном соку.

– Ну бабушка!!!
– я тоже закуриваю.

– Ха-ха. Давай сначала. Про любовь. Несчастные закомплексованные придурки с их паркетно-половой страстью отменяются.

– У Иванова очень хороший рассказ, бабушка! Это ты всё опошляешь! Ты губишь литературу!

– Туда ей и дорога. И рассказ у Иванова - отменный. Искренний. Такой надёжный человек! Такой трепетный. На таких обычно катаются в хвост и в гриву. Он женат?

– Конечно, - отмахнулась я.

– Откуда знаешь?

– От него лично. В буфете рассказывал. За чаем.

– Значит, за пивом.

– Да.

– Конечно, да, - успокоилась бабушка. Ей важно быть правой. Как ребёнок, развлекается своей вечной правотой.

Иногда её всеведение меня бесит до ярости. Тут же вспоминаю багровую ярость у Джека Лондона в "Куртке". За подробностями можете обратиться и к другому переводу этого романа - под названием "Звёздный странник". В любом случае найти этот текст вам будет очень трудно: его скрывают от человечества.

Словом, я бешусь - от бабушки до джеклондоновой багровой ярости, - а это смертельно опасно.

Справочно. Роман "Куртка" ("Звёздный странник") так же не воспринимается всерьёз, как "Серафитус" Бальзака. Эти романы - последнее, что сообщили великие мастера людям. Это завещания. Написаны - оба - в невозможных, неапробированных, нелегитимных манерах. Ну не могли эти писатели, с точки зрения образованных современников и даже потомков, впасть перед смертью в столь откровенную религиозность! А куда же девать гуманизм? А величие человека? А туда. Посему забудем о последнем слове мастера и не включим даже в собрание его сочинений.

Горькая участь. Цирковой актёр, навсегда вляпавшийся, например, в амплуа второго рыжего, и тот страдает меньше, чем признанный писатель, крупно проработанный критикой и литературоведением при жизни. На один-единственный абзац - последний - у критики чаще всего не хватает духа.

А нужен абзац такого, например, содержания: "Незадолго до кончины автор понял, что всю жизнь занимался ерундой и безделицей, и попросил у человечества прощения за этот незапланированный обман. Просьба о прощении вылилась в трепетный, яркий, волнующий душу текст, - ослепительно красивый... Конечно, он не был понят. Как в России - Гоголь. Зачем было жечь второй том "Мёртвых душ"?
– возмущаются невежды. Почему не оставил материала литературоведам - покопаться в строчках, порасшифровывать намерения, проследить за - якобы - истинным ходом чувств и мыслей автора!..."