Vita Vulgaris. Жизнь обыкновенная. Том 1

– Спасибо, нет, – коротко ответила я и гордо проследовала мимо него с бьющимся сердцем.

Питер напоследок дал мне понять, что я вполне соответствую его развратно-утончённому вкусу.

Перекусив в пирожковой «Минутка», я вернулась домой. Вернее, к дому, потому что в квартиру подниматься не стала, а решила дождаться возвращения подруги у подъезда. Ждать пришлось долго, но не могла же я объяснять Ляльке ситуацию в присутствии Гали с Володей. Когда, наконец, Ляля появилась у подъезда, я ей вкратце изложила суть проблемы.

– Поеду к Инге, – сказала Ляля. – Она и так меня уговаривала остаться.

– А можно мне с тобой? На одну ночь.

– Поехали, – согласилась моя чуткая подруга.

Мы поднялись на пятый этаж и робко позвонили в дверь. Открыла нам Галя. Вид у неё был самый обычный, как будто ничего и не произошло. Володи дома не было, и мы с Лялей вздохнули с облегчением. Как я и предполагала, Галя пыталась отговорить меня от моего «цурюка», но после того, как я сказала, что в любом случае у меня нет никаких шансов поступить, она сдалась:

– Ну, как знаешь.

Я ей соврала, что улетаю сегодня, а Ляля уходит к своей новой подруге, и мы, поблагодарив тётку за гостеприимство, удалились.

К Инге мы нагрянули около двенадцати ночи. Жила она в трёхэтажном доме из красного кирпича явно дореволюционной постройки. Скорее всего, в царское время это было общежитие для рабочих или казарма. За годы советской власти его, похоже, ни разу не ремонтировали. В бесконечно длинном коридоре с одним окном и грязно-коричневыми стенами горела одинокая лампочка, да и та в самом дальнем конце. В том же конце находился и единственный на двадцать две комнаты туалет. Не помню, была ли там общая кухня, потому что у Инги электроплитка стояла в её малюсенькой комнатке на широком подоконнике. Приняла нас Инга приветливо, напоила чаем и уложила на диван. Сама легла на раскладушке, которую вытащила из-за шкафа. Всю ночь меня кусали клопы, но об этом я узнала только утром, потому что от пережитых волнений совсем обессилела и спала как убитая.

На следующий день я улетела в родные пенаты, а Ляля сдала последний экзамен и в университет поступила.

Дома меня за провал не ругали, по-моему, мама даже рада была, что я вернулась: меньше тревог и волнений, когда дочь рядом.

Первого сентября я поплелась в институт сдаваться. Декан, Пётр Гурьянович, сначала для порядка меня поругал, но было видно, что «блудную дочь» он простит и в объятия руководимого им факультета примет, ведь первый курс я закончила на пятёрки.

Сначала я грустила по поводу своего возвращения, потому что было совершенно ясно, что лимит попыток побега исчерпан, но буквально через месяц в моей жизни появились «Пузырьки», захватившие меня настолько, что я и думать забыла и о Питере, и об итальянском языке, и вообще обо всём.

20. «Пузырьки»

В начале октября ко мне подошла девчонка из соседней группы, Гульжан, которую я знала ещё по «колхозным помидорам», и спросила:

– Милка, видела объявление?

– Какое?

– У нас на факультете драмкружок открывают. Пойдём?

– Да ну. Не хочу.

Гульжан посмотрела на меня умоляющими глазами:

– Ну, пойдём! Вдвоём не так страшно.

– Да чего страшно-то? Ты же не в театральное училище поступать собираешься.

– Всё равно боюсь.

– Ладно, пойдём, посмотрим, что там за кружок.

После занятий мы направились в актовый зал, где уже было человек тридцать – в основном девчонки. У сцены лицом к залу стоял невысокий молодой мужчина с иссиня-чёрной бородой. Он оглядывал пришедших большими, живыми тёмно-карими, почти чёрными глазами, покусывая ярко-красные, чувственные губы. Когда поток желающих попробовать себя в лицедействе иссяк, он обратился к залу:

– Меня зовут Владимир Александрович Аравин. Я режиссёр русского драматического театра имени Лермонтова и руководитель вашей будущей студии.

После этих слов он сообщил нам, что будет отбирать самых способных, и, указав на одну из девочек, сказал:

– Вот вы, поднимитесь на сцену.

Девчонка нерешительно направилась к сцене, на которой стоял длинный стол и несколько стульев, оставшихся после вчерашнего общего комсомольского собрания.

Режиссёр предложил девочке прочесть стихотворение. Пока она, смущаясь и краснея, читала «Мороз и солнце, день чудесный», я наклонилась к Гульжанке и прошептала:

– Я стихи читать не умею, пожалуй, смоюсь.

– Ты думаешь, другие умеют? Сама же говорила, что нас не в театральное принимают!

Владимир Александрович прослушивал одного за другим – кого-то отсеивал сразу, кому-то предлагал сплясать или спеть и даже сыграть какую-нибудь сценку типа:

– Представьте, что вы хотите познакомиться с девушкой. Я девушка. Ну, вперёд!

Дошла очередь и до меня. Я вышла на сцену в каком-то изменённом состоянии, которое, тем не менее, трудно было назвать обычным волнением. Я как бы отрешилась от всего, и перестала ощущать свой и так наилегчайший вес.

В качестве стихотворения я прочла знаменитый монолог из «Гамлета» в переводе Пастернака. А как же иначе? Читать «с выражением» не старалась, потому что не умела. Но режиссёр меня не отмёл с порога, наверное, ему понравилось, что я, в отличие от остальных, выбрала то, чего не было в школьной программе, и продвинулась гораздо дальше всемирно известных слов: «Быть, или не быть». После того, как я меланхолично закончила:

Так погибают замыслы с размахом,Вначале обещавшие успех,От долгих отлагательств,И вянет как цветок решимость нашаВ бесплодье умственного тупика…

он выдержал долгую паузу, внимательно изучая меня с ног до головы (именно в таком порядке), а потом пригласил на сцену двух девочек, усадил их на стулья и предложил мне сесть между ними и затянуть песню, а они должны были подхватить – вроде три деревенские подруги зимним вечерком скучают у окна. И я затянула:

А почём я отличу-у-у-уМилого дружка-а-а-а,Плащ паломника на нё-ё-ё-мСтранника клюка-а-а-а…

Девчонки посмотрели на меня с ужасом и подхватили: «А-а-а-а-а…». Не обращая внимания на их замешательство, я продолжила:

Белый саван белых ро-о-о-зДеревце в цвету-у-у-уИ лицо поднять от слё-ё-ё-зМне невмоготу-у-у-у…«У-у-у-у…»

– подпели мне девушки.

Режиссёр смеялся долго и заразительно – до слёз, а потом сказал:

– Офелия, не видите, девушки слова забыли. Может быть, что-нибудь более популярное споёте?

Певица из меня никакая, а уж запевала – тем более. Когда в школьных походах ребята пели «Ну, что, мой друг молчишь?» или «Бригантину», я предпочитала молча слушать или подпевала очень тихим голосом. А тут, ничтоже сумняшеся, целых два куплета соло выдала! И раз уж меня после этого со сцены не прогнали, почему бы ни спеть «на бис»? «Во поле берёзонька стояла» мы спели дружно и, я бы сказала, задушевно.