Витпанк

Молок появился к завтраку, являя собой настолько неаппетитное зрелище, какое только можно увидеть летним утром в семь тридцать: длинные и прямые, как пакля, волосы того и гляди окунутся в чашку с овсянкой, старая выцветшая рубашка с откромсанными рукавами открывает жилистые руки с текущими сверху донизу реками татуировок, еще более старые джинсы выгорели до небесно-голубого цвета с коричневым отблеском.

— Скажи Молоку «привет», Линн, — сказала мне мама, ставя кварту молока на стол рядом с его разрисованным локтем. — Я вчера взяла его на поруки из тюрьмы вместо твоего отца.

— Привет, Молок, — сказала я.

Он слегка повернул голову, и я увидела водянистый орехово-карий глаз, выглядывающий на меня сквозь пряди волос. Мне показалось, что настороженные нотки в моем голосе позабавили его. Наверное, мне тоже было бы смешно, если бы я была на его месте, но я не была на его месте. Я посмотрела на маму: складки ее хрустящего белого комбинезона, как обычно, выглядели настолько острыми, что, казалось, врезались в плоть. По утрам моя мама всегда выглядела исключительно хорошо, даже если накануне оставалась на ногах допоздна.

— Вождение в пьяном виде, — объяснила она, садясь слева от Молока со своей собственной чашкой овсянки. — Мы больше не можем этого терпеть.

— Вождение в пьяном виде не шутка, мам, — сказала я.

Молок выпрямился на стуле. Он выглядел как убийца с ножом в руке.

— Я имела в виду твоего отца, а не Молока, — пояснила мама. — Молока привлекли за воровство в супермаркете.

— Я поняла, кого ты имеешь в виду.

Молок взглянул на мою маму. Она похлопала его по руке.

— Не беспокойся! Я сказала, что ты можешь остаться — значит, ты можешь остаться. Если хочешь.

— А если нет? — проговорил он, поворачивая ко мне свое сумасшедшее лицо. — Вы не боитесь раскаяться в том, что взяли меня на поруки?

— Моя мама ничего не боится, — сказала я. — Ты что, еще не понял этого?

Прежде чем уйти на работу в свои «Хлопотливые руки», мама показала Молоку полный список заданий на день и прочла его перед ним вслух — на тот случай, сели у него, как она выразилась, «трудности с грамматикой».

— Вымой посуду, приберись в гостиной, пропылесось все ковры, протри тряпкой мебель на нижнем этаже, поменяй белье на постелях наверху — там три спальни, включая ту, где ты будешь ночевать, — и вымой обе ванные комнаты. Если сделаешь все как надо, то когда я вернусь с работы, тебя будет ждать угощение.

Он взял список у нее из рук с тем выражением лица, которое я называю Стандартным Тупым Изумлением. Мама, поднявшись на цыпочки, потрепала его по голове, повернулась и ринулась к двери в гараж; он заморгал и уставился ей вслед. «Ринулась» — единственное слово для описания способа, каким передвигается моя мама; стоит один раз увидеть, как она это делает, и ты понимаешь в точности, что это значит.

Он подошел к окну над раковиной, чтобы посмотреть, как она отъезжает.

Наконец он вновь повернулся ко мне, держа список в руке — насколько я видела, так люди обычно держат счет, вновь полученный из автомастерской. Он спросил:

— Она что, шутит?

Я намазала тонкий слой сливочного сыра на вторую половинку своего ржаного рогалика.

— Разве ты все еще в тюрьме?

Он захохотал, скомкал список и через плечо швырнул его в раковину.

— Во всяком случае, здесь меня скоро уже не будет.

Я встала, подошла к ящику с инструментами и достала пистолет.

— Мне так не кажется.

Его водянисто-карие глаза вдруг стали очень большими.

— Мать-перемать! Детка, да ты что?

— А тебе как кажется? А, Молок?

Его взгляд метался с пистолета на меня, снова на пистолет и снова на меня.

— Сдаешься? — спросила я. Он начал поднимать руки, в точности так, как это делают люди в телевизоре. — Посуда. Я помогаю тебе вымыть посуду.

Он сделал шаг в мою сторону, и я направила дуло в его промежность. Многие делают ошибку, целясь человеку в голову или грудь — но поверьте мне, понизив точку прицела, вы добьетесь куда большего внимания.

— Должна ли я убеждать тебя, что могу и стану использовать его? Неужели ты думаешь, что это первый раз, когда я завтракаю с осужденным преступником, которого моя мать взяла на попечение?

Он сузил глаза.

— Да черт вас побери, кто вы, люди? Что вы?

— Сознательные граждане, — ответила я. — Послушай, я желаю твоего присутствия здесь не более, чем ты сам. Однако так уж вышло. — Я дернула головой в направлении стола. — Собери посуду и отнеси в мойку. Я всегда могу сослаться на самозащиту.

— Ты что, собираешься весь день держать меня на мушке? Это единственное, что ты можешь сделать.

— Нам всем приходится делать то, что приходится делать, Молок, — сказала я. — Вот тебе сейчас придется немного похлопотать.

— Сколько тебе лет? — подозрительно спросил он.

— Шестнадцать.

— О боже!

Разумеется, он мне не поверил: я сложена как вратарь, спасибо генетике.

— В доме бардак, Молок, — сказала я. — Ну так как?

Он сложил свои жилистые руки на груди.

— А если я просто не двинусь с места?

— Тогда нас обоих ждет очень скучный день, — сказала я. — А вечером ты вернешься обратно в тюрьму.

До него наконец дошло.

— Но я не могу это делать! И здесь я тоже не могу оставаться, — сказал он. — Прошу тебя, милая… Линн… дай парню передышку, а?

— Ты уже получил передышку. Ты вышел из тюрьмы.

Он покосился на мой пистолет.

— Ну, более или менее, — добавила я. — Слушай, моя мама выглядит эксцентричной, даже по твоим стандартам…

— Это я уже слышал.

— …однако не надо думать, что она не говорит серьезно. Моя мама не шутит. Она просто не знает, как это делается. — Я показала на тарелки, ждущие на столе. — Давай, Молок, приступай. Ты ведь не умрешь, если вымоешь пару тарелок!

Он понял намек — но, скажу я вам, даже он сам был удивлен, осознав, что действительно собирает со стола чашки, ложки и тарелки и относит их в раковину. Все время, пока он споласкивал посуду и ставил ее на сушилку, я буквально слышала, как в его голове проворачиваются колесики: когда же наконец откроется просвет, чтобы попытаться совладать с этой здоровенной психованной девчонкой-гангстером; и далеко ли он сможет убежать, и быстро ли придется бежать, и что за чертовщиной он здесь занимается; и прежде всего — с какой стати он вообще согласился, чтобы его отдали на попечение абсолютно незнакомому человеку?

Впрочем, моя мама всегда умела выбирать. Старина Молок явно скоротал больше чем пару ночей под открытым небом, и перспектива хотя бы одну ночь поспать под крышей, с возможностью впоследствии смыться, прихватив с собой все, что не прибито гвоздями и стоит больше пяти долларов, была для него слишком заманчивой, чтобы ей противиться. Уйти из тюрьмы вместе со спятившей маленькой седоволосой леди, которая предпочла его своему мужу, чтобы выплатить залог, должно было посреди ночи показаться ему весьма неплохой идеей.