Витязь в кошачьей шкуре

Ведра были полные, тяжелые даже на вид: из пригнанных клепок, скрепленных слегка проржавевшими жестяными ободьями. Но Луша, равномерно распределив тяжесть на плечах, несла ведра словно играючи, выпрямив стан и гордо подняв голову. Свидетелями чему были только кот да волк.

Серый нервно бегал вдоль своей проволоки, гремя цепью, и Василий огибал его по большой дуге, буквально проползая в кущах кашки и спорыша. Только верхушки густой травы колыхались да торчала наружу черно-полосатая со вздыбленной шерстью спина. И иногда плюмажем над гусарским кивером вздымался пышный хвост.

Синеглазый волк провинился чем-то: то ли напугал заезжего коробейника, то ли индюка подрал — что было проступком крайне предосудительным. И Севериныч, уезжая по делам, велел помощнице держать серого на цепи.

Луша носила воду ведро за ведром, вливала в котел, и тот пыхтел на огне под массивной крышкой, а вода все не желала вскипать.

Между тем Луша затянула ситцевые занавески на окнах: как она сказала, чтоб не пялились охальники. Что городские, что деревенские — а все одно в окна пялятся, будто она не полицейский, а обыкновенная девка.

Василий молчал, а Луша говорила. Под разговоры ей лучше работалось.

Третьим делом она растащила по углам венские стулья с изогнутыми спинками и свернув убрала полосатый домотканый половичок с середки горницы. И на его место с натугой выкатила из-за печки тяжеленное деревянное корыто.

То скрипело, сопротивлялось и царапало пол. Луша закусила хвостик светлой косы, как всегда делала, когда предстояла тяжелая работа — не важно там, умственная и физическая. И переваливая скрипящее корыто с боку на бок, наконец поставила там, где хотела.

А затем полезла в гардероб. Складывала на высокой пышной кровати полотенца, чистые сорочки, одежду для переодевания, придирчиво оглядывая каждую вещь сощуренным глазом.

Василий тоже щурился, чихал от запаха пижмы, валящего из шкафа, от цветочного мыла, которым пахло свежее белье, и мечтал запустить в него когти и наставить затяжек. Исключительно от нервов. А могучий хвост незаметно для баюна шевелил кончиком и стукал о растолстевшие на полицейском пайке бока.

Луша поглядела на Василия и, верно, прочитав кошачьи мысли, погрозила баюну указательным пальцем.

И принялась ведро за ведром наливать в корыто холодную воду. Баюн сперва напрягался, считая ведра, потом устал.

А девушка принесла котел на ухвате и плеснула в корыто кипяток. Поднялся пар под потолок. Василий шарахнулся и спрятался под кроватью. Луша же смеясь расставила у корыта ширму, отгородившись от входной двери. И стала стремительно раздеваться. Осталась в одной сорочке, распустила светлые волосы и ступила в корыто. Шумно вздохнула, присела — и погрузилась в воду. Стала напевая мылить волосы.

Баюн застыл.

Он не отводил от Луши глаз. Низкое солнце, падая из полуприкрытых окон, заставляло волосы Луши сиять темным золотом. Лицо ее раскраснелось, на лбу блестел пот и налипли легкие прядки. От ресниц на румяные щечки ложились тени, а рот походил на нежную розу, и упрямые складки рядом с ним разгладились.

Взгляд баюна скользнул ниже, вдоль стройной шеи и округлого, крепкого плеча, обтянутого влажной тканью — и остановился на груди, такой упругой и нежной.

Баюн потянулся вверх и вперед. Извернулся, тяжело вспрыгнул на столешницу под зеркалом. Увидел Лушин живот, теряющийся в пенной воде. И понял, что погиб. Что никогда уже не увидит ничего лучше и прекраснее.

Он напрягся, подобрал лапы и, вытянув по-беличьи хвост, одним прыжком сиганул в корыто. Взвились брызги.

Луша взвизгнула.

Возмездие было стремительным. Девушка-детектив ухватила баюна за шкирку и выбросила из корыта. Он шмякнулся на пол, с шерсти потекла вода, лапы разъехались… И Василий совершенно безобразным образом приземлился на пузо, чувствуя себя унижённым и оскорбленным, как герой писателя Достоевского.

Луша бранилась, Василий выл. Были в его плаче обертоны, от которых падали в кусты калины и сирени под окнами, засыпая на лету, ласточки, воробьи и синицы, задремывали на ходу бабы с пустыми ведрами, и широко зевнув и перестав обиженно греметь цепью, прикорнул башкой на собственные лапы синеглазый волк.

Но, похоже, Луша была слишком зла, чтоб заснуть. Рулады Василия ее не взяли.

— Да как ты!.. Как ты!.. Мог?!

Она швырнула в Василия единственным, что при ней было — скомканной, взмыленной мочалкой.

Попала. В бок.

Это было не просто унизительно. Это было… это было… обидно! Словно Луша попрала его лучшие чувства. Все, что Василий хотел выразить к ней: восхищение красотой, благодарность за ее заботу, нежность — все она перечеркнула этим ударом. Покусилась на святое. Не токмо на мужское достоинство — на кота!

Он тяжело собрал лапы, понурил хвост, пошел и выбросился в окно.

Снаружи спружинила трава, по-вечернему густая и влажная. Василий прикусил ее, вкушая горьковатую скорбную сладость узких и широких листьев. Порскнули в разные стороны кузнечики и прочая живность. Солидно разбегались рыжие муравьи. Один укусил Василия за мягкую подушечку лапы.

Баюн с мявом подпрыгнул. Совершенно невозможно скорбеть над погибшей гордостью в таких обстоятельствах. Деревня!

Он пошкандыбал прочь. От горящего золотым окна и свороченной занавески. Луша ненавидит его, мочалками кидается. Жизнь кончена.

Он, сильный духом. Благородный… кот… просто обязан уйти. В никуда. Пусть жалеет. Пусть ей будет стыдно. Пусть плачет в подушку по ночам, что прогнала его…

Ветер сушил, холодя, мокрую шерсть, наверху с потемневшем небе орала летучая мышь. Василию стало не по себе.

Все легенды о летучих мышах, услышанные им из разных мест, все байки о вампирах из глупых книжек, смен в санатории и оздоровительном лагере, из трепа под пивко и глупых песенок обрели эфемерную плоть…

Мысль дорисовала летающего подельника бизнес-бабки, который точно следит за Василием и не упустит подходящий момент его вернуть. И опять эти гладиаторские смертоубийства… Никогда!

Гордый баюн развернулся и стремительно понесся к дому. Звяканье волчьей цепи прозвучало для него райской музыкой. Он бы и переночевал в будке, не займи ее волк всю целиком.

Но с Лушей баюн мириться не собирался! Уж слишком сильно была ранена его мужская гордость. И кошачья.

Василий тосковал, Василий метался. Большую часть дня он просиживал в амбаре, пением заставляя мышей ходить строем с соломинками на плечах между сусеками и кубами прессованной соломы.