Витязь. Владимир Храбрый
Шрифт:
– А где же шаман и многие наши воины?
– Уехали за белым конем и белым бараном. К вечеру будут. На Пьяне-реке мы принесем животных в жертву огнеликому Хорсу, два года назад даровавшему нам победу.
– Справедливость этого решения не подлежит сомнению, - ответствовал высокопарно мурза.
– Хорошо, когда память о добрых делах так еще свежа…
Каракеш с сорока воинами вернулся рано. В поводу он вел белого коня, а связанный баран лежал в повозке.
В этот день Карахану так и не удалось остаться с глазу на глаз с шаманом, а на следующий кметы уже пробирались через непроходимые леса по земле Нижегородского княжества, вдоль течения Итиля, - путь, знакомый только двоим, Булату и Карахану, поэтому
Вот и Пьяна-река: ровно хмельной мужик, шатается она во все стороны, пройдя пятьсот верст выкрутасами да поворотами, чуть ли не снова подбегает к своему истоку. А вот и вал, сооруженный еще Секих-беем. И на самом берегу реки стоит крест высотой в два человеческих роста…
– Булат, смотри, крест как поставлен на месте гибели княжича Ивана, сына Дмитрия, князя нижегородского и суздальского…
– Того самого князя, дочь которого замужем за московским князем Дмитрием Ивановичем?
– Того самого.
– Ты все знаешь, мурза, мы ведь в Москве не бывали, - недобро усмехнулся джагун.
По спине Карахана пополз холодок…
Подивились кресту: кто поставил его, вернувшись на место, которое должно внушать русским суеверный ужас?.. Ведь здесь отвернулся от них их Бог. А Аллах и Хоре послали удачу им, ордынцам Арап-ши, этого чингизида-карлы, который был мал ростом, но обладал огромным мужеством, силой и хитростью. В его войске и находились тогда Булат и Карахан…
Проведав о том, что на нижегородское княжество идет со своими полками какой-то царевич-чингизид, князь Дмитрий Константинович послал ему навстречу войско во главе со своим средним сыном Иваном. Войско дошло до секиз-беевского вала и, не встретив ордынцев, расположилось табором на берегу Пьяны. Засечная сторожа объявила княжичу и его воеводам, что поблизости и вокруг на расстоянии двух дней конского перехода ордынцев нет, в лесах - тишь: не стрекочут сороки, не ревут медведи и не бегут сломя голову олени, волки и лисы, что обычно бывает, когда движется огромное войско.
Жарко было в июле. В воздухе ни малейшего дуновения ветра, не шумела листва на деревьях, стояла такая тишь, что, даже если верстах в десяти падало на землю подгнившее дерево, шум его далеко слышался. Солнце грело, тень дубов и кленов не спасала воинов, одетых в тяжелые железные доспехи. А река рядом, разоблачиться бы донага да кинуться в её прохладные воды. Но терпели… Шли дни, а об ордынцах ни слуху ни духу, потерпеть бы еще, но возроптали: «Да где же он, этот карла? Уж не повернул ли назад, проведав про нашу силищу?..»
«А может, и вправду повернул, - решили воеводы на совете у княжича.
– Мучаются люди, сделаем им послабление…»
Видно, некрепким по натуре оказался средний сын нижегородского князя - согласился… за послаблением - послабление: так и пошло… Вот уж и бражный дух стал витать над обозами, благо этого добра у мордвы вдосталь… Сам княжич с воеводами охотой занялся. А воинство бражничает да купается в воде шальной реки…
Вот и засечная сторожа побросала копья, мечи и кольчуги и о своем назначении - быть глазами и ушами - напрочь забыла.
А тем временем… А тем временем, вспоминали сейчас, стоя рядом с крестом на берегу Пьяны-реки, Булат и Карахан, войско Арапши скрытно, по ночам, тайными тропами, по которым вели мордовские князьки, медленно, но уверенно двигалось к секиз-беевскому валу.
Душным августовским днем пять конных полков Арапши напали на беспечные русские отряды. Ни о каком сражении тут и речи быть не могло: орда резала ополоумевших, растерянных нижегородцев, как ягнят. Кто-то, пытаясь надеть на себя кольчугу, падал, пронзенный копьем, кто-то звал на помощь и с раскрытым ртом и раскроенным
кривой саблей черепом валился в чапыжник, кто-то хотел из-под сваленных в кучу доспехов и оружия выдернуть меч, но не успевал…Княжич Иван, пронзенный стрелой, упал с коня в воду и утонул. Свирепый же Арапша дошел до Нижнего Новгорода и два дня жег, разорял и грабил город.
Спустя две недели Дмитрий Константинович послал своего старшего сына Василия отыскать тело брата. Отыскать удалось, и в дубовой колоде Василий привез Ивана домой, оставив на берегу Пьяны-реки могильный крест в память…
Среди приближенных Каракеша был юноша по имени Авгул. Он был предан ему как собака, а вернее, как змея, если с того дня, как она вылупилась из яйца, носить её на своей груди. Авгул и походил на змею. Гибкий, стройный, мускулистый, с длинными руками, красивый: с узким носом и светлыми волосами, с холодным, немигающим, будто остановившимся взглядом серых глаз. Авгул был страшен в своей любви и ненависти. Врагов он не закалывал ножом и не душил арканом, для этой цели ему служили руки. Он обвивал сзади шею обреченного на смерть рукой и, прижимаясь к нему сильным и гибким телом, словно питон вокруг своей жертвы, давил так, что лопались у врага шейные позвонки.
Авгул, еще находясь в «чертовом городище» в скопинских лесах, влюбился в Прощену. Но та не замечала юношу. И вот когда Прощена, согласившись стать женой атамана Косы, сбежала от отца, Авгул решил сам, никого не посвящая в свой замысел, выкрасть её из вертепа русских разбойников. Он пробрался к ним, но был обнаружен. Стали пытать. Авгул лишь переводил на палачей свой холодный немигающий взор и молчал. Тогда Коса приказал подвесить его за ноги к дереву, на котором обитала птица скопа, и развести под его головой костер. И сгорел бы Авгул, не окажись рядом шамана Каракеша с десятком воинов, промышлявших разбоем. Выхватив саблю, он пустил галопом коня, стремительно выскочив из дубравы, и на глазах ошарашенных ватажников Косы обрубил веревку, подхватил Авгула, перекинул его через седло и был таков.
С этого дня Авгул поклялся служить шаману Каракешу до конца своей жизни.
Для жертвенного огня обычно собирали хворост все до единого разбойника. Усилиями каждого должен гореть костер, и великий Хоре не простит тому, кто не бросит в него ни одной былинки. Но тащили, конечно, не по былинке, и вскоре рядом с крестом образовалась огромная куча. Кто-то хотел выкопать сам крест, но шаман Каракеш запретил, негоже не уважать чужую веру, об этом еще говорил и Потрясатель Вселенной.
Из срубленных деревьев соорудили помост с дощатой площадкой наверху для белого коня и белого барана, внизу сложили хворост. На поляну Булат приказал выкатить несколько бочек хорошего вина из боярских запасников - среди его ватажников, верящих в Аллаха, не было…
– Мурзу напоить, а на рассвете принести в мою повозку его голову.
– Будет исполнено, - ответил Каракеш.
Карахан заметил их перешептывание и криво усмехнулся: теперь он знал точно, что этот вечер с уходящим бабьим летом, с красным закатным небом для него последний… Он стал думать о Мау-кургане - о холме печали. Стоит этот холм возле Сарая, насыпанный из костей и черепов русских пленников вместе с землею. Над ним восходит луна, и, отражаясь в её бледном свете, верхушка Мау-кургана похожа на привидение. Дует ветер, и тогда будто слышится тихий плач по убиенным.
«А кто заплачет по мне? Мать? Но она давно уже белой тенью летает во владениях Хорса. Отец? Он погиб, как храбрый батыр. Дети, жена? Их нет у меня… Я заплачу сам… Для чего жил? Для чего, как паук, плел паутины несчастья другим, пока сам не попался… И не поможет теперь награбленное золото, что закопал я в ста шагах от холма печали. А может быть, сказать Каракешу?.. Но этим голову не спасешь, лишь только прибавишь к пермскому золоту свое…»
Булат приблизился к Карахану, сидевшему в стороне и не принимавшему участия в сооружении жертвенного огня, и положил ему на плечо руку.