Визит нестарой дамы
Шрифт:
– Ты мне про всех своих баб будешь рассказывать? – зевнула я.
– Про всех не успею, – сказал он, посмотрев на часы. – Потом я склеил Эни на правозащитном собрании. На такие собрания ходят тетки, которые участвуют во всем подряд. Они так переходят из защиты животных в зеленые, за сохранение лесов Бразилии и болот Америки, против негуманных методов выращивания телят. Такие леваки-энтузиасты. Эни была из них. Она работала собкором модернистского художественного журнала, состоящего из дискуссий, что есть искусство, что не есть искусство. Типа, положат американский флаг при входе на выставку так, что на него наступают, и выясняют – это свобода выражения или нарушение закона. У Эни при всей хрупкости были тяжелые бедра, такой монолит, вытесанный из камня. Не внешне, а когда ты до них дотрагивался. Она никогда не знала, что с ними делать, видимо, большое табу на секс.
– Хоть одна-то нормальная у тебя там была? – спросила я.
– У меня была любовь. От безысходности я поперся на психологические курсы. Такой открытый клуб, в котором двух-трехдневные курсы всего: суфистских танцев, способов соблазняющего раздевания, разгадывания убийств века, иглоукалывания индейцев наваху, раскрашивания египетских орнаментов и т. д. Я пришел на курс сравнительной психологии русской и американской культур. Американы платили деньги, а русских брали на халяву. Там я увидел Мэги. Она была хороша собой, а у ее бойфренда уже не стояло от наркотиков. Ей принадлежит гениальная фраза, с которой я начал постижение американских женщин: «Если я залечу, то за аборт ты платишь половину». Это было без тени юмора. Она жила у бойфренда, мы встречались, когда он уезжал, я снимал комнатуху и звать к себе не мог. Американка – это баба, которая нежно берет тебя за руки и начинает их аккуратно и плавно выкручивать. Она дергала меня, как собачку на поводке. Она не собиралась вводить меня в жизнь, потому что сама клеилась к карьерным связям бойфренда, а я был «ебарь на веревочке». Она вела партию не потому, что была сильней, а потому, что игра была на ее территории. Она говорила, мол, ты такой русский, такой доминантный, а здесь сиди тихо, здесь права человека. Сексуально я был на ней двинут, но у меня не проходило ощущение унижения. Она задолбала меня так, что я ушел от нее к темной девушке с Гаяны. Но темная девушка в первую же ночь спросила: «Почему вы, белые мужчины, такие мягкие на ощупь и в отношениях?» Эмоционально она мне подходила, афроамериканцы в Штатах – такие же открытые дети, как русские, но я понял, что не потяну с ней психологически, здесь надо было быть мачо.
– Ты меня достал, я хочу спать, – взмолилась я.
– Когда я развозил на машине газеты и пиццу, а в Америке любая работа считается приличной, я встретил Кэтрин. Она оказалась моей клиенткой, к тому же писала диссертацию по Достоевскому. То, что она несла о Достоевском, было неграмотным бредом, но на такие вещи я уже не обращал внимания. Мы говорили, говорили. Я заходил иногда, пили кофе. Вдруг посреди фразы она меня берет за руку и сообщает: «Если тебе перед этим нужна ванная, то она на втором этаже». Для меня с ними всегда был труден переход из дружбы в постель, я никогда не понимал момента, когда уже пора, никакой плавной кривой, сразу шок. Ты с ней еще глазами не договорился, а она уже за тебя решила и объявляет. Получается, что ты в постели не потому, что у тебя эрекция, а потому, что она велела. Кэтрин была из поколения «детей-цветов», нахваталась нонконформистских идей, вышла замуж за адвоката-алкоголика и начала кирять с ним. Когда забеременела, он умер в постели рядом с ней. У нее был выкидыш. Я не сразу понял, что она алкашка. Русский алкоголизм асоциален, американский – наоборот. Утром она шла на работу мрачная в черных очках, к десяти становилась теплее, в перерыв хохотала, а к пяти уже лыка не вязала. Она преподавала в университете. Ходила с такой изысканной сумочкой, а в ней бутылочка «Смирновской» и стаканчик. Заходит в туалет, открывает сумочку, как истинная американка, разбавляет водку водой и вперед. Аристократичная синеглазая блондинка, и поллитру в день стабильно.
Потом уже бродила ночами по дому, стучалась лбом в углы, искала припрятанные бутылки, чертей гоняла, полный набор. Но расстались мы не из-за этого. К моей хозяйке приезжали родственники, и она предложила две недели пожить в другом месте. Я спросил Кэтрин, могу ли я к ней переехать, мы уже были вместе полтора года. Я взял чемодан и пришел. На третий день она хотела смотреть по телевизору сериал, а я – новости. Началась разборка. И она сказала: «Если бы ты, живя здесь, платил половину за электричество и воду, то я, безусловно, стала
бы обсуждать с тобой, что именно смотреть». И я охренел, Ирка! Ведь это по-американски нормальное заявление, а я после него заболел. Я понял, что смогу стать американцем, но американцем-дебилом, против себя русского-умницы! Что же делать, Ирка? Что делать?– Ага, – не выдержала я, – и «кто виноват?».
– Как кто? – удивился он. – Ты. Вот кто.
– Слушай, а для кого ты привез подслушивалку, чтоб младенца караулить? – вдруг вспомнила я.
– Для себя. Я же не знал, как здесь все будет устроено. Я собирался тебе в комнату ее подсунуть и слушать, что ты там делаешь, о чем по телефону говоришь. Ты же дура ненаблюдательная, ты бы сроду не заметила, – презрительно ответил Димка, медленно встал, пошел в коридор и хлопнул за собой входной дверью.
Я стала стараться заснуть. В голову полезли картинки про то, как я летом ездила из Бонна в Гамбург к своей подруге Герде, театральной художнице. В Бонне я была на фестивале, жила в игрушечной гостинице «У львов», набитой каменными львами, цветущими розами и блеклыми полотенцами. Пожилые владельцы гостиницы сидели за конторкой, а их комнатные собачонки бродили по лестницам. Я поселилась ночью, а утром меня разбудил ключ, поворачивающийся в замке так быстро, что я едва успела натянуть на себя простыню. Молодой сияющий темнокожий парень в трусах и майке улыбался рекламной улыбкой и по-английски говорил: «Привет!» Положения глупее не придумаешь, от страха я забыла все английские слова, да и немецкие тоже.
– Это мой номер! – заорала я по-русски. Но, судя по реакции, в этой информации парень и не сомневался.
– Отлично, – сказал он по-английски, – тогда я начну.
– Немедленно выйдите вон! – заорала я по-русски, до зубов натягивая простыню.
– Я буду делать все очень осторожно, – сказал парень и двинулся на меня, волоча что-то по полу. По звуку волочимого я опознала пылесос и, поняв наконец, что гость вожделеет не моего невыспавшегося тела, а еще не запыленных ковров и обивок, пришла в себя, вспомнила немецкое слово «цурюк!» и заорала его так истошно, что парень свалил вместе с пылесосом, как с псом на поводке.
Я стала анализировать: жарко – значит, это считается не трусы и майка, а шорты и футболка. Почему я так орала? Неужели незапланированный половой акт с таким фактурным посетителем мог вызвать у меня истерику?.. СПИД? Но сомневаюсь, что он стал бы противиться доставанию презервативов из моей сумки. Ага, я орала, потому что он влез в мое частное пространство! Не сам факт вламывания, мало ли что бывает, ошибка, накладка, путаница, острое желание сломать на близость, все бывает, но он меня взвинтил как «мистер запросто». Я ему всеми невербальными способами – «нельзя», а он – прет как бульдозер. Меня продолжало трясти. Я оделась и пошла орать на хозяина.
– Конечно, это нехорошо, фрау Ермакова. Но уже одиннадцать часов, а его профсоюз следит за тем, чтобы вся его работа кончалась в двенадцать, – сказал хозяин.
– Если еще раз он зайдет в номер в моем присутствии, я дам интервью, что в вашей гостинице меня преследует угроза насилия, – пугнула я.
– Конечно, фрау Ермакова, – пугнулся хозяин, – я поговорю с ним. Но имейте в виду, у бедного Джо большие проблемы. Его совершенно не интересуют женщины, и он ухаживает за барменом соседней гостиницы.
– Меня не волнует сексуальная ориентация ваших работников, меня волнует мой комфорт в моей комнате, – гаркнула я и вышла.
На следующий день за завтраком хозяин подсел ко мне как к старой знакомой и притащил тарелку клубники из собственных запасов.
– Мы с женой очень расстроены. Когда мы узнали, что приедут молодые русские артисты и художники, мы даже решили добавить к завтраку бульоны и сосиски, ведь в России такая бедность. Но посмотрите, что они делают, – сокрушался он.
Сдвинув несколько столов, мои юные фестивальные соотечественники хлестали водку, закусывая персиками.
– Они даже не притронулись к горячему! Представляю, что было бы с их родителями, если бы они увидели эту картину! – вздохнул немец.
– Богема! – прокомментировала я. Видел бы, как они в обычные дни пьют, тут же утопился бы в Рейне. Вообще о том, как пьют в художественных цехах, надо писать отдельный роман. Мужики к пятидесяти умирают или деградируют, а бабы встряхиваются, идут к косметологу, отрезают лишнее, насвежо выходят за молодых и наверстывают недели, месяцы и годы, утопленные в чаду творческих распивок. Я всегда чувствовала себя чужой на этом празднике жизни, у меня и дела так долго не шли, оттого что не могла пить с кем надо и слушать пьяный бред с задушевным лицом.