Вкус медной проволоки

Встречная зыбь била в скулы баркаса, обдавая нас холодными солёными брызгами. Время от времени нас заливало, и тогда по дну баркаса начинала перекатываться вода. Мы черпали воду консервными банками и выливали её за борт.

Линкор вырастал впереди из моря, как скалы на мысе Фиолент. Он был широк, раза в два шире, чем крейсер. Из бортов торчали орудия.

Мы подошли к линкору почти вплотную. Чтобы увидеть людей на палубе, пришлось сильно задирать голову. Зыбь налетала на броню. Звук был как от пощёчин. Нас могло разнести в щепки. Дядя Остап не глушил мотор. Он обвёл баркас вокруг линкора и подвёл его с подветренной стороны.

На палубе толпились матросы. Они махали нам бескозырками, что-то кричали, но из-за мотора их не было слышно.

– Отталкивайтесь, когда надо будет!
– крикнул дядя Остап и заглушил мотор. Он сел на весла.

Мне хотелось кричать «ура». Мне хотелось потрогать линкор руками. Мне хотелось подняться на его палубу. «Милый, хороший линкорчик», - шептал я. Я вёл себя, как девчонка.

– Корешки, - вдруг крикнул Шурка, - махорочки киньте!

Дядя Остап, бросив весло, дёрнул его за штаны. Шурка плюхнулся на мокрые рыбины.

– Чего ты?
– заорал он.

– Молчи, - сказал дядя Остап.
– Ты что, не видишь, линкор вернулся.
– Он шмыгнул носом.

«Вот так черт», - подумал я.

– Братцы!
– кричали сверху.
– Земляки...

Кто-то крикнул в мегафон;

– Отец, подвали к трапу!

У трапа стоял мичман.

– Ну, как там?
– спросил он.
– Сильно, да? Все глаза в бинокль просмотрел. Содом и Гоморра.

Дядя Остап сокрушенно махнул рукой.

– А твой дом где?

– На Розочке.

– Ну, Розочка ещё ничего!
– крикнул дядя Остап.
– На улице Розы Люксембург уже кое-что восстановили. Строится уже народ. Халабуды понаделали, мазанки.

Ему хотелось поговорить, но нас качало, и баркас было трудно держать у трапа.

Наверху застучали матросские ботинки, и матросы, став цепочкой, стали передавать мичману хлеб, банки с тушёнкой, коричневые пачки с махоркой и даже две пачки папирос «Дюбек».

Шурка кланялся и кричал:

– Спасибо, корешки...

Мичман засмеялся.

– С такой гвардией мы мигом город восстановим, а?...

– Восстановим!
– крикнул дядя Остап. Мы крикнули «Спасибо» - и дядя Остап подналёг на весла.

Когда он завёл мотор, мы с Котькой открыли банки с американской колбасой. Шурка нарезал хлеб. Колбаса попалась уже нарезанная. Мы уничтожили бутерброды и смотрели на удаляющийся линкор.

– Житуха, - сказал Шурка.

Мы выкурили ещё по папиросе. Потом дядя Остап разделил тушёнку и хлеб. Папиросы и махорку он забрал себе.

– Вам баловаться, а мне курить, - сказал он.

К вечеру море утихло. От кораблей отвалили большие серые баркасы. Они выбрасывали партию матросов на берег и возвращались за следующей.

На берегу играл духовой оркестр. На берегу стояли тысячи севастопольцев. На площади Ленина обнимались, кричали и плакали, и смеялись. Народу было так много, что приходилось протискиваться. У памятника Ленину я потерял Котьку. Собственно говоря, памятника не было, сохранилось лишь основание.

Сначала я пробрался к самой пристани и стал смотреть, как матросы выходят на берег. Творилось что-то непонятное. Один матрос обнимал мраморную колонну на Графской, гладил её. Другой плакал в объятиях слепой женщины. Я не знал, что матросы умеют плакать.

На Приморском бульваре уже никто не плакал. По аллеям ходили девушки под ручку с матросами. Напротив памятника Погибшим кораблям стояли братья Кравченко, держа за руки невысокого моряка, и на их рожах было написано, что это их отец. Братья ничего не замечали. Они орали оба сразу и размахивали руками.

«Сегодня вернулась эскадра, сегодня праздник... Сегодня весело... Дети, вы дождались своих отцов… своих отцов!»

Я влез в пулемётное гнездо на спуске к морю и скрутил самокрутку. Самокрутка получилась мокрой и толстой. Спички у меня были. Я закашлялся - махорку я курил впервые. Кашлял и думал: «Почему я не плачу, ведь я очень любил своего отца?»

От махорки кружилась голова. На полу валялись гильзы. Это были немецкие гильзы. С ободком. Я ткнул одну ногой, она зазвенела.

– Там кто-то есть, - прошептал женский голос за стеной. Отверстие заслонило чье-то лицо. Лицо уплыло. Остался кусок неба с рваными, как у осколков, краями. Тёмно-сиреневый осколок с голубыми звёздами. Я затянулся в последний раз.

... Возле моря стоял Шурка. Он держал в руках флотский ремень.

– Видал?
– сказал он.
– Совсем новый. Хочешь, тебе достану? Они сегодня все добрые.

– Не стоит. Иди достань себе бескозырку, - сказал я.

– Идея, - сказал Шурка, примеряя ремень. Он всё ещё был велик, и Цубан повозился с ним, пока ремень не стал как раз. Он ушёл за бескозыркой.

Я сел на камни у самой воды. Море горбило свою спину. Море почёсывалось о чёрные камни и звонко хлюпало. Утренний шторм поднял зелёные скользкие листья морской капусты и облепил ими скалы. И запах был сильный, запах моря.

Если броситься в море, то сначала будет очень холодно, и в воде рассыплются короткие голубые искорки... В голове плыло... Вспомнилось что-то очень далёкое... Было холодно, и отец был в шинели, когда я поскользнулся и хлопнулся в воду. Отец выдернул меня из воды и укутал в шинель. Потом мы ехали на такси, и у меня стучали зубы. Но заболел не я, а он - «от переживаний», как сказала мама. Это произошло на этом самом месте, где теперь сидел я. Отец вообще любил сидеть на этом камне…

Я вздрогнул, когда почувствовал на своей спине чью-то большую тёплую руку.

– Ты не дождался его?

Я кивнул. Я не поворачивался, чтобы человек не убрал свою руку.

– Ну ничего. Дождёшься.

– Нет, - сказал я, - девятого августа сорок первого года под Киевом...

– У меня тоже, - сказал он.
– Всех. Здесь, в Севастополе. Я ходил сейчас туда. Одна стена стоит. Других нет... Спинка от кроватки сына... Он твой ровесник... был...

Позади слышалась буйная чечётка под аккомпанемент аккордеона.

– Знаешь, им всем повезло. Они уже отвоевались. Слышишь, как танцуют?

– А тебе?

– Для меня война ещё не кончилась. Подал рапорт. Думаю, отправят после праздников.

Сначала стало светло, потом раскололся воздух.

Со мной рядом сидел старшина второй статьи. Он был какой-то очень большой. Ещё я заметил глубокий шрам через всю левую щеку. Старшина взъерошил мне волосы.

– Не бойся, - сказал он.
– Это салют. Боевыми бьют.

Ракеты опускались медленно. Некоторые падали в воду, и в том месте вода светилась. С Хрусталки били трассирующими из автоматов. Чечётка позади стала совсем бешеной. Когда взлетали ракеты, видно было, как мелькают ноги матросов. И сверкали клавиши трофейного аккордеона...