Владетель Ниффльхейма

Это замечательно, что больно. На лицо надевают маску, и Баринов не сопротивляется. Он жив, и это уже много.

Позже, вырвавшись из больницы, в которой он проведет ровно два часа пятнадцать минут, Семен Семенович вернется к дому и убедится, что тот и вправду рухнул, просев с середины. Края его стояли, как стенки прогнившего зуба. Зуб этот фотографировали, снимали и, снабдив теориями, среди которых доминировала та, что со взрывом бытового газа, отпускали в эфир.

Но интересовал Баринова не дом, а машина, оставленная у подъезда. Как ни странно, джип был почти цел, хотя и залит пеной. В бардачке лежали ключи, телефон, слегка оплавившиеся часы и розовое восьмикамерное сердце, завернутое в газету «Рекламная ярмарка». По краю листа шла корявая надпись: «Жарить на оливковом масле не менее 9 часов. Приправы — по вкусу».

Сердце Семен Семенович сунул обратно в бардачок. Отогнав машину на стоянку, он набрал Аллочкин номер.

— Привет. Возьми трубку. Надо встретиться. Поговорить… просто поговорить. Я не стану на тебя орать. Обещаю.

На другом конце города Борис Никодимович Вершинин резал скальпелем по телу и был совершенно при этом счастлив. Его переполнял восторг понимания и собственная внезапная прозорливость, позволявшая видеть совершенство человеческого организма и мелочи, которые данное совершенство нарушали.

Мелочи Борис Никодимович исправлял.

Единственное, что огорчало его, так это необходимость делать в работе перерывы.

Они угнетали, во время перерывов лишь кошачье живое присутствие придавало существованию хоть какой-то смысл.

Часть 7. На клыках волка

Глава 1. Корабль мертвых

Крысиные норы ходов вывели в долину, которая была гладкой, как фарфоровая тарелка. И закостеневшими тефтелинами на ней лежали головы. Некоторые были расколоты, другие вросли в фарфор по рот, нос или самые брови. Третьи лежали на боку и от долгого лежания щеки растекались тонкими кремниевыми лужицами.

Но самым странным, пожалуй, было то, что головы жили. Под огромными веками перекатывались белые шары глаз, носы шевелились, а губы — двигались. Изредка та или иная голова раскрывала рот и вываливала рулон языка. Тот катился, катился и раскатывался бесконечной ковровой дорожкой.

Если язык находил трещину, он впивался в нее и натягивался. Тогда раздавался треск, голова теряла корни и сползала с насиженного места. Выглядело это мерзковато. Говоря по правде, у Джека крепко чесались руки, и Гунгнир просилась на волю, желая прекратить мучения уродов.

— И с чего ты решил, что они мучаются? — поинтересовалась кошка.

— Перестань подглядывать в мои мысли!

— А у тебя есть чего скрывать?

Ухо, проросшее на четырехгранном нефритовом стебле, покачнулось и задрожало. Розовые края его потянулись друг к другу, спеша спрятать нежные завитки раковины от чересчур громких звуков.

— К любимчику вернись.

Алекс все еще держался в стороне, нарочно не глядел на Джека. Типа Джек был виноват, что его подружка крышей поехала. Он предложил, как думал. И думал он правильно.

— Уверен?

— Брысь!

— Когда тролль долго носит голову, в ней заводятся мозговые черви. Они любят пустое пространство. Обживают. Начинают плодиться. Ну и думать, конечно. От мыслей черви шевелятся и щекочут головы. И когда щекотка становится совсем уж невыносимой, тролли приходят сюда и сбрасывают голову. Новую отрастить им проще простого.

— И что?

Верхняя челюсть переползала дорогу. Двигалась она медленно, степенно, упираясь в поверхность копытцами зубов.

— Ничего. Для вас такой замечательный способ не годится, — кошка запрыгнула челюсти на спину. — Так что учись уживаться с той головой, которую имеешь.

— Так я, вроде, и уживаюсь.

Джек остановился и почесал острием копья ухо. Копью, конечно, подобная вольность пришлась не по душе, но разве Джек обязан слушаться оружия? Наоборот ведь все. Захочет Джек и отпустит Гунгнир разить каменные черепа… хотя молотом, конечно, сподручней.

Или все же копьем?

— А ты проверь, — подсказала Кошка, перепрыгивая на самую высокую голову.

Та была вытянутой, что дыня-торпеда, с крючковатым носом и отвислыми ушами, из которых торчали серые веточки волос.

— Алекс! Есть мысль. Если, конечно, не ссышь.

Джек подкинул копье на ладони и, указав на ряд голов, предложил:

— Кто больше?

Алекс с полуслова понял и только уточнил:

— На что спорим?

— А на интерес!

— Вы же не собираетесь их… — Юлька договорить не успела.

Гунгнир с воем ударило в выпуклый череп. Град осколков взметнулся до самых небес. И тут же раздался треск слева — Мьёлльнир спешил открыть свой счет.

Не опередит!

Вперед. Бегом. Хватая пальцами скользкое древко лишь затем, чтобы вновь отпустить в полет. Бескрылый стриж метался по-над полем. Точны были удары.

Хрустело. Трещало. Гремело. Чавкало, вываливая из трещин розовые комья червей. Их Джек давил ногами, спеша избавить мир от мерзости.

Быстрей! Выше! Сильней!

Чтобы сам щит земной задрожал от удара.

— Пятнадцать!

— Семнадцать! Догоняй!

Не догонит. Азарт подхлестывал. И крыльями за спиной хлопал плащ.

— Прекратите! — этот голосок Джека не остановит. Что прекращать, когда веселье лишь началось? Девчонки вечно ноют… раньше тоже ныли.

Когда раньше?

Когда копье пробивает кость, и череп раскрывается перезревшим бутоном, вываливая серо-розовую мякоть мозга. И та падает на руку… на лапу… в пасть.

Чью пасть?

Медвежью. Огромную медвежью пасть, из которой белыми рифами торчат клыки.

— Прекратите!

…вы должны это прекратить… вы понимаете, что это — беззаконно…

Схватить. Сжать древко до хруста в пальцах, до стона в самом копье, отяжелевшем кровью. Поднять. Рука тяжелая, гранитная, но Джек преодолевает сопротивление. Он заносит копье. И отпускает.

В цель.

…мне не понятны ваши цели, и я не представляю, что способно их оправдать!

Переносица проламывается, и копье прошивает голову насквозь, выбираясь из затылка. Черви сыплются. Влажные шлепки по камню.

Дождь.

Кроссовки скользят по грязи. Ноги разъезжаются. Вставать. Идти. Вперед. Не оглядываться, иначе смерть. Она несется сзади огромными скачками, но не догоняет. Это странно. Ей давно бы догнать, а она… медлит. Гонит. Ведет.

Хватит.

— Хватит, — говорит Джек, роняя копье на белую землю.