Владетель Ниффльхейма
Шрифт:
— Ты все равно опоздал, — шепнула Мара, прежде, чем исчезнуть. — Смотри…
И Грим, пусть сам не желая, повернулся туда, где застыл Нагльфар. Спеша опередить море, несся к кораблю драугр, синей, мертвой поземкой слался он.
Замерло море, готовое бежать.
Не будет этого! Грим вышел из воды и сделал первый шаг по сухому берегу. Второй. Третий. Он шел, волоча за собой отяжелевшую косу, и на ней, будто на привязи, — море.
— Не успеешь… — смех мары дробил камни. — Не успеешь, глупый Грим.
Возможно. Но он хотя бы попытается.
Не ради себя, но ради той, рыжей,
Кровь ему бы пригодилась.
Глава 5. Волосы и нити
Юленька изо всех своих сил старалась не плакать. Она закусила сначала верхнюю губу, потом и нижнюю. Но пальцы все равно дрожали, и ей казалось, что все вокруг видят эту дрожь и ее, Юленькину слабость. И что сочувствуют ей, или напротив — смеются?
От мыслей становилось горько.
— В слезах нет смысла, — сказала Снот, забираясь на колени. Поднявшись на задние лапы, она передние положила на плечи и коснулась щеки мокрым носом. — Послушай меня, крылорожденная. Не дело рыдать над несбыточным.
Она не рыдает. Совсем не рыдает. Ни капельки!
Было бы из-за чего…
— Вот так уже лучше, — кошка лизнула в щеку. Язык у нее оказался колючим, как наждак.
Мама не разрешала кошку заводить, потому что от кошек шерсть и токсоплазмоз, а еще у них вши бывают. Или глисты. Или лишай, от которого выпадают волосы, а кожа шелушится.
— П-почему над несбыточным? — Юленька все-таки поймала слезинку, первую и последнюю, потому как теперь, рядом с Снот плакать расхотелось.
— Ну… разве будешь ты ждать весну в час неурочный? Или вьюгу летним зноем?
— Не знаю.
— А цветов от земли, что растрескалась, подрастеряв всю воду?
— Я… я думала, что ему нравлюсь.
— Нравилась, — поправила Снот, прижимаясь к щеке. — Раньше. Ты же сама видела. Ты заглядывала далеко, так что вспомни.
Юленька не хотела вспоминать, во-первых, потому что заглядывать в чужую украденную память было стыдно, во-вторых в этой памяти обитала Лизка и все остальное, мерзкое, о чем Юленьке думать не хотелось. А стоит потревожить и оно всплывет.
— Ты юна. И он тоже. Вы тянулись друг к другу, как тянутся ивы к воде. Разве понимают они желание это? Ничуть.
— Я не ива!
Стряхнуть бы кошку, она мерзкая! Пахнет как старая мамина шуба, которая хранится в полиэтиленовом чехле и летом, в августе, вывешивается на балкон. Шубу приходится переворачивать, подставляя то один, то другой ее бок солнцу. И на руках, одежде, остаются длинные темные волоски…
Мама хотела бы новую шубу, а лучше несколько, чтобы как у Аллочки…
— Ты не ива. Ты — дева. И желаешь любви. Ты ищешь ее везде и готова принять тень за сущность. Понимаешь? Не злись на меня. Я лишь пытаюсь унять твою боль, маленькая Бедвильд, поверившая кузнецу, который говорил о любви, но желал лишь мести. Он принес ей боль и позор…
— Алекс не станет…
— Тише, — жестко сказала кошка. — Не спеши обманывать себя. Ты видела его изнутри. Ты знаешь, что он такое. И повторюсь, это не стоит слез.
Лучше подумай о том, что ты умеешь летать.Почему мамина шуба не пахла лавандой? Ведь Юленька запихивала пакетики в карманы и еще в отвороты рукавов. А шуба все равно не пахла, то есть лавандой. От нее тянуло пылью и еще чем-то резким, грязным.
Уж не шерстью волшебной кошки?
— Я чую смерть в уродливом обличье! — воскликнул Нагльфар и голос его оглушил Юленьку.
Надо сказать, что драконий корабль не то, чтобы пугал, скорее уж смущал ее самим фактом своего существования. Он был живым и неживым. Вещью и существом. Или наоборот, сначала существом и существом разумным, а после уж вещью.
Но как бы то ни было, первые шаги по палубе Юленька делала осторожно, боясь причинить вред. А Нагльфар, наблюдая за ней, улыбался во всю ширь драконьей пасти.
— Ты, милая, пушинки легче, — сказал он и облизнулся, как если бы собирался съесть. — Жемчужина рассвета на ладони тьмы!
— Спасибо, — и Юленька покраснела, потому что никто и никогда не говорил ей таких вещей.
Внутри стало хорошо, радостно, но только до того разнесчастного неудачного разговора, перешедшего в разговор другой, тоже неудачный.
И замечательно, что дракон прервал его.
Снот не права. Алекс — другой.
Какой?
Просто другой.
— И бег ее стремительный несет погибель юным асам. Поспешите! Я море позову! О море, море!
— Хватит выть! — осекла Снот, карабкаясь по чешуям ногтей на драконью макушку. — Пр-р-роклятье! Юля, быстро бери иглу и зашивай!
— Что зашивать?
— Пробоину!
Иглой? Пробоину? Да у Нагльфара шкура толщиной с Юленькино запястье! И броня еще с отвратными, синими ногтями, к которым и прикасаться противно.
— Быстро! Снизу начни!
Шить пробоину… она и вправду на рану похожа, ту, которую Юленька зашивала на Алексе.
Он терпел. Юленька была виновата, но Алекс же терпел! Не упрекал. И Джеку не позволил убить. И потом за руку вел…
Юленька — имя сладкое, как пережженный сахар. Но мама всегда так ее называла.
Мамы здесь нет. Пора привыкнуть, что мамы здесь нет.
Весло-лапа подхватила Юлю и опустила к подножью волны, подтолкнуло к борту, где начиналась трещина. Игла пробила толстую драконью кожу с легкостью и вынырнула с другой стороны прямо в руку. И снова нырнула. Серебряная искорка металась над пропастью разрыва, протягивала мосты тончайших нитей.
— Тяни! — крикнула Снот. И Алекс, оказавшийся рядом, потянул. Он упирался в борт, хватал нить, наматывал на кулак и дергал, распиливая пальцы. Алая кровь лилась на шов. Скрепляла.
А Юля шила.
Стежок за стежком. Выше и выше. Весла становились лесенкой, успевай перебегать со ступени на ступень.
Застывать, поймав момент равновесия. Прокалывать. Протягивать сквозь кожу, слоеную, будто пирог. Крыльями удерживаться на весу.
Крылья упасть не позволят.
И снова прокалывать. А рана все шире и шире. Уже и нити не хватает. И Алекс с Джеком, вцепившись в жесткую шкуру, натягивают ее, смыкая рваные края.
Быстрей. И кровь! Больше крови! Без крови не выйдет.