Владетель Ниффльхейма

…пот остается на белой коже. Он — след слизня на травинке. И как травинка, девочка дрожит…

Пауза. Вдох. Выдох. Собственный пот застилает глаза, и заботливая медсестра спешит избавить от докуки.

— Скоро закончим, — обещает ей Вершинин.

Скоро…

А этот, лежащий перед ним, беспомощный, любил растянуть удовольствие.

Руки действуют сами. Они выделают желчный пузырь и отсекают от него кровеносные сосуды лигатурой. Раз-два-три… четыре-пять…

Детская считалочка. У Вершинина нет детей, кроме тех, кто пребывает в его больнице.

А у пациента есть. Бывают. Девочки от десяти до двенадцати. Трое? Четверо? Ему нравится. И ему уже не страшно. Его не поймают. Вершинин мог бы сказать, но… кто ему поверит?

Зато есть иной способ.

Тот, который на острие скальпеля… или на нити, пережавшей кровяной проток. Достаточно лишь слегка ослабить.

Желчный пузырь отделяется легко, а кровящее ложе печени уже спешат обработать ультразвуком. Кровь спекается.

— Все хорошо, — говорит себе Вершинин. И медсестры спешат подтвердить.

Заметят ли они хоть что-нибудь? Нет. Вершинин уверен в этом. Ему надо лишь решиться…

За дверью ждет жена. У этого существа имеется жена — блеклая женщина с лицом мученицы. С нею дочь, которой на вид лет шесть. Она слишком юна, чтобы представлять интерес. Но потом, позже, что будет? А Вершинину какое дело?

Он не знает. Не помнит. Но снова склоняется над разрезом. Пора зашивать.

Операционную Вершинин покидал в том редком сейчас для него состоянии умиротворения, которое свидетельствовало об одном — у него снова получилось.

— Все хорошо, — сказал он, глядя в глаза женщине. — Все будет хорошо.

Кровотечение откроется к вечеру. Вершинин не сумеет спасти больного. И тогда все будет хорошо.

А в кабинете его ждет Инголф. Он лежит на Вершининском диванчике, поджав колени к груди. Грязные подошвы упираются в подлокотник, а медицинская энциклопедия издания 1878 года служит подушкой. Но Вершинин рад видеть Инголфа.

— Я собираюсь убить человека, — Борис Никодимыч прикрывает дверь и поворачивает в замке ключ — не из опасений, что разговор будет подслушан, но потому, что так правильно.

Инголф открывает глаза. Белки? изрыты капиллярами. И цветы радужки втягиваются в черные норы зрачков.

— Плохо, если человека.

— Я еще могу его спасти. Я должен его спасти. Я врач, а он — пациент. Но он — убийца. Он девочек убивает. Насилует и убивает.

— Убийца — не человек, — убежденно заявил Инголф.

— Но и я убийца.

— Тогда и ты не человек.

В этой простоте рассуждений имелся смысл, и Вершинин задумался. Думал он долго, обстоятельно, пальпируя новую мысль, ища в ней изъяны.

— Это она с нами сделала? — спросил он, определив, что мысль со всех сторон здорова.

Инголф приподнял шейный платок, под которым скрывался шрам, неряшливый и кривой.

— Я умер. Только не совсем.

— Встань.

Рубцовая ткань была плотной, пожалуй, слишком уж плотной. Деревянной. И дерево распространялось выше и ниже рубца, обхватывая шею жестким воротником. Он обрывался у позвонков, хотя и явно крепился к ним нитями сухожилий.

— Я искал убийцу. Он нашел меня. Он хотел вызвать демона. Убивал. Много убивал. И меня убил. Было неприятно. Она пришла и сказала, чтобы я пил.

Когда осмотр был окончен, Инголф вернул платок на место. И Вершинин понял: он не шрама стесняется — ошейника, спрятанного под кожей, надетого добровольно.

— Я пил. И все равно умер. А потом живой и вот… она ушла. Совсем. Я знаю. Дай пилюлю, чтобы перестало быть плохо?

— Такой нету.

— Жалко. Тогда чтобы поспать. Я очень хочу спать. Дома.

Снотворное у Вершинина имелось, и два блистера перекочевали в карман грязного пальто. Инголф накрыл карман ладонью, словно опасался, что таблетки исчезнут.

— Мне надо поспать. А еще убить…

— Не человека?

Он мотнул головой, и только теперь Вершинин заметил, что волосы у Инголфа грязные, слипшиеся, с паутиной и колючками репейника.

И блох, наверное, хватает.

— Погоди, — Борис Никодимыч хотел сказать что-то чрезвычайно важное, кажется, помощь предложить, но вместо этого спросил: — А дальше что?

— Не знаю.

Инголф ушел. В опустевшем кабинете было маятно. Вершинин ходил. Садился. Вставал. Ложился и снова вставал. Он достал старый, иззубренный скальпель и минуты две любовался им, а потом выбросил вдруг в мусорное ведро, но лишь затем, чтобы достать.

Когда стало совсем невмоготу, Борис Натанович сбежал на сестринский пост. Там пили чай с крыжовниковым вареньем и сахарными кренделями. Щебетали сестры. Бормотал телевизор.

— …семь человек погибли во время стрельбы, устроенной в супермаркете «Таллерман»…

Вершинину налили чаю и булку выделили.

— …как сообщили в Департаменте по связям с общественностью… в четверть второго пополудни молодой хорошо одетый человек вошел в торговый зал, извлек пистолет марки ТТ и принялся расстреливать посетителей супермаркета…

— Ужас какой! — сказала медсестра, вытаскивая ложку из банки. Варенье тянулось прозрачной желто-зеленой нитью.

— …после чего покончил жизнь самоубийством… проводятся следственные действия с целью установления мотивов…

Фотография была отвратительного качества, но все же Вершинин узнал это узкое лицо с чрезмерно длинным носом.

Билли Эйгр определенно понял, что делать дальше.

— Анечка, — Вершинин пальцем зачерпнул варенье, — а проверь-ка Ляличева…

— Я же только что…

— Еще раз проверь. На всякий случай. А то что-то на сердце не спокойно.

Сердце Бориса Никодимыча билось с положенной частотой. Наверное, он и вправду перестал быть человеком. С другой стороны, в этом имелись определенные преимущества.

Глава 2. Окраина горя

Белла Петровна читала сказку. Она выучила ее наизусть, каждое слово, каждую запятую, но тяжесть книги успокаивала. Картинки и слова — вот все, что ей осталось.

Герда в тысячный раз спасает Кая.