Владимир Чигринцев

— Свара! — провозгласил ведущий. — Доставляем, на два умножаем, игру продолжаем или с почетом выбываем! — Он хитрил, но его хитрость Воля воспринял как поддержку. Он удвоил банк. Дядя тоже удвоил, почти опустошив свой кошелек. Моментально последовали еще две свары, цифра почему-то всегда оказывалась на обеих карточках — Воля почуял подвох, но не было времени, ведущий накручивал темп, куча денег завладела им, в мозгу пульсировало: «Надо выиграть, надо выиграть, любой ценой». Чувствовал, что краснеет, и, стыдясь себя, пытался сдерживаться, но это плохо удавалось. Рука тайно пересчитывала оставшиеся деньги. Пачка здорово похудела.

Еще одна свара. Кошелек соперника был пуст. Дядя попытался это скрыть, но просыпались какие-то бумажки — денег не было. Он нагнулся, трясущейся рукой собрал с земли мусор, отчаянно запихал его в карман брюк. Лицо его налилось, побагровело, он тяжело засопел. Потом помялся, зачем-то поглядел на часы. Толпа уже поздравляла Волю.

— Мне агрегат сварочный должны привезти, — сказал вдруг дядя, в глазах его блеснула и тут же потухла торжествующая искра.

Воля еще не понял, скорее почувствовал беду. Соперник залез в потайной карман, достал новенькие купюры, ровно столько, сколько требовалось, и ответил. Толпа притворно ахнула, отступила на полшага.

— Нашел, толстый змей, нашел, смотри ты.

Спокойно, уверенно Воля ответил, ничего иного не оставалось.

— Играем до предела. — Парень поспешил уведомить собравшихся и назвал крупную сумму. — Раз пошло удвоение, все должно быть честно. Предупреждаю, господа, без обид, без ссор, все культурно. Мои проценты при мне — вам удовольствие и честь! — Он обращался сейчас напрямую к трясущемуся дяде.

— Давай, давай. — Тот не владел собой.

— Разденут тебя, парень, уходи, пока не поздно, — шепнул кто-то Воле из-за спины. Но остановиться не было сил, самолюбие не позволяло. Деньги летели и летели, горка на столике росла и противно притягивала, лоб покрылся испариной. Он уже не принадлежал себе.

Финал был разыгран гениально — по системе Станиславского. Дядя кряхтел, трясся, жался, он был противен абсолютно всем, но все же выложил вдруг такую сумму, что Воле было не перекрыть. Выиграл количеством, прибегать к мухлеванному везению не пришлось.

— Десять минут — найдете деньги, продолжим, нет — извините, не повезло. — Парень явно ему сочувствовал.

Вмиг пришло озарение — всю дядину экипировку подбирал, конечно, психолог. Отвечать было нечем. Дядя глядел теперь по-иному — на лице его читалось презрение к попавшемуся лоху.

— Молодцы, ребята, повеселили, благодарю. А тебе, брат, в театре играть, — он панибратски похлопал дядю по плечу, — все сделано отменно. Спасибо! — поклонился, отошел, не теряя достоинства, что стоило напряжения всех сил. Ноги ходили ходуном, руки противно тряслись, лицо горело.

— Милости просим, заходите всегда, в любую погоду! — прокричал вслед распорядитель теперь уже нескрываемо язвительным голосом Лехи с нерехтинской автостоянки.

— Сам принес и еще и спасибо сказал, — подвел резюме вслух Чигринцев.

— Эх, парень, я сначала следил, как они тебя, на много? — посочувствовал невысокий мужичок. Видно, это он шептал через плечо.

— Сам виноват, но не беда — как пришли, так и ушли, — честно признался Чигринцев.

— A-а, прости, если бизнесмен, тогда и не заметишь, — выдавил мужичок завистливо и бочком, бочком затесался в толпу и исчез.

«Ничего-то ты не понял!» — хотелось крикнуть ему вслед, но не крикнул. Пошел к машине. Сел за руль, выкурил сигарету, потом еще одну.

— Черт с ними! — сказал в сердцах. В конце концов, четыре золотых еще лежали в историческом кошельке. Ехал и уже восхищался — красиво сработали, сволочи.

4

В большой трехкомнатной дербетевской квартире произошли разительные перемены. Татьяна всегда была чистюлей, все здесь блестело, так, впрочем, требовал Профессор, — его кабинет, святая святых за обитой войлоком дверью, убирался каждый день еще со времен Веры Анисимовны. Теперь в квартире царил бедлам: по углам пыль, в беспорядке разбросанные вещи, ненужные газеты, надолго забытые книги. Воздух тяжелый, форточки наглухо закрыты — Павел Сергеевич боялся сквозняков.

— Папа спит, погоди на кухне, он будет рад тебя видеть.

Татьяна ушла, затем вернулась, поставила чайник на огонь, нервно потушила.

— Как ты съездил? — спросила явно из вежливости, слушала плохо, думала о своем.

— Танюшка, ты так себя угробишь, хочешь, подежурю денек-другой?

Она вздрогнула, как очнулась:

— Дело не в дежурстве. Я жду новых лекарств — Сережа Княжнин должен их привезти. Он тут такую деятельность развил, — добавила она с вызовом, — тетушка, дура старая, говорит, что уже ничего не поможет. Что она понимает? Теперь есть такие суперлекарства. Ларри и Ольга звонят каждый день, Сережа наладил с ними мост через посольство. Папа замучил просьбами, брюзжит — тут не соскучишься. Страшно, понимаешь, он потерял волю к жизни, но это депрессия от лекарств.

— А как он вообще?

— Сегодня, кажется, получше, два дня назад был совсем плох. Сердце… ждем кардиолога. — Она говорила с паузами, как сквозь барьер пробивалась.

— Танька, я клад не нашел, зато привез вам меду — Валентина послала.

— Клад?.. Господи, при чем здесь клад? Как мне все здесь надоело, я ни во что уже не верю.

— Таня, — он положил руки ей на плечи, — очнись!

— Нет. — Она нервно сняла его руки, но не отпустила из вежливости, задержала в ладонях, как в детской игре. — Нет, мед, думаю, нельзя, ничего активного — папа на строгой диете. Это, представь, его особенно бесит. Скоро начнет тарелками швыряться, стакан уже в меня кидал — лекарства, видишь, ему надоели.

— Старый и больной человек, чего же ты хочешь.

— Ничего не хочу, надоело быть Золушкой. Считай, я нашла свой хрустальный башмачок, и не будем об этом. — Она отпустила его руки, вымученно улыбнулась, протиснулась в коридор. — Пойду посмотрю, может, их светлость изволили проснуться. — Ушла от разговора.

Профессор казался бы не так и плох, кабы не глаза, — щеки немного округлились, на них появился слабый румянец, но глаза ушли вглубь, смотрели по-собачьи беспомощно и почти не двигались. В нем появилась заторможенность, руки медленно оживали на подлокотнике глубокого вольтеровского кресла, шевелились и опять застывали, как у Восковой Персоны. Кожа стала сухой пергамент. Вдобавок начался Паркинсон — худая желтая нога вдруг принималась подпрыгивать, дрожь от нее переходила на тело, уголок стеганого халата колотился по лодыжке. Пальцы скребли кожу подлокотника, рука с силой отрывалась, падала на колено, он наклонялся вперед, всем телом налегал — тогда дрожь угасала.

— Трясунчик, черт побери, замучил, это все от холода, — с трудом поднял голову. — Опять расхлебенила форточки?

— Да нет же, папа, все закрыто. — В голосе Татьяны сквозила неприкрытая обида.

— Так я и поверил. Садись, садись, в ногах правды нет, — кивнул Воле на приветствие. — Уморит и глазом не моргнет. Кукушка воробью пробила темя за то, что он кормил ее все время, — с былой ехидцей произнес Профессор.

— Опять, опять концерт начинается? — Татьяна начинала заводиться.