Владимир Набоков: русские годы

В «Даре» судьба предпринимает несколько неудачных попыток свести героя и героиню, но в конце концов они находят друг друга и должны пожениться. «Весна в Фиальте», кажется, намеренно перевертывает эту ситуацию: здесь судьбе удается снова и снова сводить Нину и Василия, но каждый раз их встречи ни к чему не приводят. И все же каким-то странным образом длинная и не богатая событиями история их отношений — история, состоящая почти целиком из лакун, между которыми нет ничего, кроме мимолетных случайных свиданий, — обретает особую притягательность.

В какой-то момент Василий вспоминает случайную встречу с Ниной «на ускорявшем жизнь вокзальном ветерке», где «все ускользало прочь с безупречной гладкостью». Таким же ускользающим представляется и все прочее в рассказе — странная погода в Фиальте, где дождь и затянутое тучами небо кажутся легкой испариной; настоящее, которое неизменно переносит Василия назад, в прошлое; Нина, столь недостижимая и одновременно столь доступная, столь неудержимая и одновременно столь неодержимая; удивительное стилистическое богатство рассказа, создающего мир насыщенный, прочный и необъятный, несмотря на свободную игру воображения героя-повествователя; сама многоликая жизнь, которой все это живет и которая внезапно гаснет со смертью Нины. С несравненным мастерством Набоков воссоздает то богатство оттенков, которое бренность мира придает каждой мелочи, зримо и проникновенно рисует западающие в память узоры времени. Не удивительно, что «Весна в Фиальте» всегда была одним из его самых любимых рассказов.

Теперь, когда Дмитрию, своей беготней и шалостями заслужившему в семье репутацию отъявленного хулигана, исполнилось два года, Вера могла снова пойти на работу. Неожиданно — ибо гитлеровскому режиму шел уже четвертый год — ей удалось найти место в инженерной фирме «Руз-Спайхер», где ей поручили вести иностранную переписку. На этом месте она продержалась три месяца (иногда подрабатывая на стороне), пока главный инженер, австрийский нацист, не выжил из фирмы ее владельцев-евреев, а заодно и Веру⁵³.

В мае 1936 года генералу Бискупскому, правому интригану, которого не любили в эмигрантских кругах, удалось добиться назначения на пост главы гитлеровского департамента по делам эмигрантов⁵⁴. Своим заместителем он выбрал не кого иного, как Сергея Таборицкого, убийцу В.Д. Набокова. Узнав об этом, Набоков немедленно написал Михаилу Карповичу, гарвардскому историку, с которым он познакомился в Праге в 1932 году. В письме он рассказал о своих лишениях и заявил, что готов преподавать русскую литературу и в дополнение к ней французский язык в любом американском университете, пусть даже самом провинциальном⁵⁴. Однако, несмотря ни на политику, ни на нужду, семейная жизнь Набоковых оставалась безоблачной. Посчитав, что Филд преувеличил в своей биографии их бедность — которую они, со своей стороны, были склонны задним числом преуменьшать, зная, что все закончилось благополучно, — Набоков предложил ему написать следующее:

Хотя, быть может, у Набоковых и не было денег на покупку автомобилей, шуб, бриллиантов и прочей стандартной амуниции богатства, они всегда могли позволить себе чистое и удобное жилье и хорошее питание — в том числе столько свежего апельсинового сока для ребенка, сколько он был способен поглотить⁵⁵.

В «Других берегах» Набоков замечает, что для ежедневной порции свежего сока требовалась дюжина апельсинов, поскольку с двух до пяти лет Дмитрий не мог пить молоко. Набоков добавляет к этому: «У Герберта Уэллса есть рассказ „Пища богов“, так вот Дмитрий вполне мог бы быть одним из его героев». На самом деле мальчик был таким крупным, что, когда Набоков показал своей знакомой в Брюсселе фотографию сына, которому не было еще и двух лет, та воскликнула: «Ему здесь никак не больше пяти!»⁵⁶

Если бедность и означала для родителей необходимость экономии, то на сына это не распространялось. Помогали им и состоятельные друзья: в два года на рождение Дмитрию подарили серебристый педальный «мерседес», гоночную модель в два аршина длиной, прообраз его будущих реальных «феррари» и «альфа ромео», — и скоро он уже лихо мчался по тротуарам Курфюрстендама. Сам Набоков так и не научился водить машину, но его всегда влекла поэзия движения — велосипеды, поезда, воображаемый полет — и гуляя с сыном, — а они ходили на прогулку каждый день с 9 до 12.45, если светило солнце, — он с любопытством наблюдал инстинктивный интерес Дмитрия к трамвайному парку, железнодорожному мосту или к стоявшим на обочине грузовикам и был рад, что их квартал кишит гаражами и разнообразными машинами⁵⁸.

Возможно, именно в конце весны или летом 1936 года Набоков переработал воспоминания о своих ранних русских связях с Англией в небольшую книжку⁵⁹. Недавно он уже писал о полученном им в детстве английском и французском образовании, и «Мадемуазель О» доказала, что портреты и зарисовки, которые так много значили для него самого, могли заинтересовать и других. В Брюсселе кузен Набокова Сергей, по-прежнему с энтузиазмом занимающийся генеалогией, показал ему гравюру с изображением композитора Грауна, одного из их предков, и много рассказывал об истории их семьи. Последние несколько лет Набоков планировал включить в роман «Дар» жизнеописание писателя (биография Чернышевского), семейный портрет, богатый ассоциациями с Вырой, и вымышленную автобиографию, прослеживающую развитие писательской личности и творчества. Создавая стихи, в которых Федор исследует истоки своего сознания, Набоков наблюдал и за тем, как пробуждается сознание его сына. В предисловии к «Память, говори» он отмечает, что хотя большая часть его автобиографии была написана лишь в 1947–1950 годах, порядок глав он установил еще в 1936 году, когда написал «Мадемуазель О», краеугольный камень будущей книги⁶⁰. Ключ к построению «Память, говори» и «Других берегов» прост: от пробуждения рассудка у самого Набокова в начале книги к такому же чуду, которое происходит с его сыном в конце ее.

Однако от автобиографии 1936 года, которая состояла из трех или четырех глав и представляла собой самое длинное сочинение, написанное по-английски, ничего не сохранилось. В письмах Набокова 1936–1938 годов мелькают различные дразнящие названия: «Это я» («It is Me»), «Елизавета» («Elisabeth»), «Моя английская жена» («My English Wife»), «Английские игры в России» («English Games in Russia»), «Воспоминания» («Memoirs»), «Ранние связи одного русского с Англией» («A Russian's Early Associations with England»). Вероятно, некоторые из них — заглавия частей, некоторые — целых произведений, а некоторые — варианты заглавий одного произведения. К сожалению, обнаружить что-либо еще в этой связи не представляется возможным.

Прошлое Набокова приготовило для него нечто, над чем ему не надо было работать. За несколько лет до того, как немецкие суды стали ликвидировать родовые имения, один из кузенов обратил его внимание на объявление о розыске наследников поместья Граунов, предков семейства Набоковых. В июне 1936 года Набоков унаследовал свою долю имения — тысячу рейхсмарок, сумму, составившую больше половины его годового дохода, который без нее был бы весьма скудным. Он хотел осенью (летом слишком дорого) поехать отдохнуть куда-нибудь в Бельгию, на природу. Или, может быть, и вовсе переехать туда. Однако крайней необходимости в этом, казалось, не было. Все кончилось тем, что Вера съездила с Дмитрием на десять дней в начале октября в Лейпциг к кузине Анны Фейгиной, а Владимир остался в Берлине⁶¹.

VIII

Теперь, когда за три с половиной года наиболее сложные части «Дара» были написаны начерно, Набоков приступил к сочинению романа от начала до конца. 23 августа 1936 года он принялся за первую главу, вставляя в неистовую правку черновика беловые копии стихов Федора. Он писал с таким жаром, что уставала рука⁶².

Тем временем из Англии начали поступать кое-какие известия. Набоков послал в издательство «Хатчинсон» свой перевод «Отчаяния» только в начале апреля, и после долгого молчания издатели наконец сообщили, что пока не планируют его публиковать. Рецензенты не проявили никакого энтузиазма, «особенно по поводу Вашего перевода». Проблема не в переводе, — ответил Набоков, а в оригинальности книги: другими словами (Набоков из тактичности этого не написал), проблема состояла в том, что в серии «John Long Imprint» «Хатчинсон» выпускал дешевые популярные романы — категория, попасть в которую у «Отчаяния» было даже меньше шансов, чем у «Камеры обскуры»⁶³. Когда «Хатчинсон» все же решил издать книгу, Набоков попросил Глеба Струве порекомендовать ему кого-нибудь, кто мог бы отредактировать его английский перевод. Струве предложил одну из своих студенток, Молли Карпентер-Ли. В начале осени Набоков отослал ей перевод, пошутив, что ей предстоит «тщательно прочитать книгу в поисках разорванного инфинитива»⁶⁴.

Месяц спустя, когда «Хатчинсон» готовился включить «Отчаяние» в серию «John Long Imprint», Набоков снова посетовал на то, что в подобной компании его книга будет напоминать «носорога в мире колибри». Безрезультатно! «Хатчинсон» сделал по-своему. Не нашедшее своих читателей, «Отчаяние» затонуло так же быстро, как «Камера обскура». Каждая из книг принесла Набокову всего по 40 фунтов, но в его положении он был рад и этому⁶⁵.

IX