Владимир Набоков: русские годы

Ощутимый доход приносили лишь выходившие отдельными выпусками публикации в «Современных записках» — журнале, частично субсидируемом чешским правительством. В начале лета 1930 года один из редакторов «Современных записок», Илья Фондаминский, приехав по делам в Берлин, зашел к Сирину. С первого дня существования «Современных записок» Фондаминский целиком посвящал себя журналу. Он стал его душой и самым страстным пропагандистом. Считая главным своим делом привлечение лучших эмигрантских писателей, он выплачивал им необыкновенно щедрые гонорары⁴¹. Именно благодаря Фондаминскому журнал стал главным культурным памятником эмиграции. Позднее Набоков назвал Фондаминского «святым, героическим человеком, сделавшим для русской эмигрантской литературы больше, чем кто бы то ни было»⁴². Другие тоже видели в нем святого, хотя шутили, что шансов на канонизацию у него, как еврея и эсера, почти нет. Пятидесятилетний Фондаминский, горячий, живой, с копной волнистых волос, зачесанных высоко надо лбом, очаровал Набоковых и, в свою очередь, был очарован ими⁴³. Набоков, вернувшись из Праги, едва успел возобновить работу над романом, который наконец обрел название «Подвиг», а Фондаминский уже готов был купить его «на корню». «Я хорошо помню, — писал Набоков, — с какой великолепной жизнерадостностью он хлопнул себя по коленям, поднимаясь с нашего мрачного зеленого дивана, когда дело было решено»⁴⁴.

В Праге один знакомый энтомолог соблазнял его идеей летней лепидоптерологической экспедиции — мираж, в который он склонен был поверить в это время года⁴⁵. Однако он остался в Берлине, каждый день сочиняя «Подвиг» и каждую ночь читая Вере написанное.

В сентябре Союз русских писателей отмечал возвращение к серьезной работе после летних каникул постановкой «газеты-фарса в трех отделениях» в Шубертзале. Сирин не только принял участие в комедийном номере, обыгрывавшем последние новости, но и боксировал со своим другом Георгием Гессеном — благодаря чему, быть может, сцена поединка Мартына и Дарвина в «Подвиге» пополнилась некоторыми деталями. К 23 октября роман был вчерне закончен⁴⁶.

IX «Подвиг»

Мартын Эдельвейс — русский, несмотря на фамилию, — с раннего детства представлял жизнь романтическим приключением. Когда мать читала ему сказку о «картинке с тропинкой в лесу прямо над кроватью мальчика, который однажды, как был, в ночной рубашке, перебрался из постели в картинку, на тропинку, уходящую в лес», он боялся, что она заметит точно такую же картинку над его кроватью и снимет ее и тогда он не сможет пройти по ее лесной тропинке и затеряться среди нарисованных на ней стволов. Его влечет все далекое, запретное, недостижимое: драгоценные камни огней, через которые громыхает поезд, каменный лик скалы, приглашающий взобраться на него, все опасности любви⁴⁷.

Читатели «Других берегов» заметят, что Набоков передал Мартыну свой собственный романтизм, свою картинку с изображением лесной тропинки, свои драгоценные камни огней в темноте. Однако он не одарил героя своим талантом: посторонним Мартын кажется неромантическим и неинтересным.

В апреле 1919 года, когда большевики готовились к захвату Крыма, Мартын с матерью бежит на юг. После остановки в Греции, где Мартын сошелся с немолодой замужней дамой, он проводит лето в Швейцарии, где двоюродный брат отца, дядя Генрих, предоставил им с матерью прибежище и помощь. В октябре 1919 года Мартын отправляется в Кембридж и в Лондоне влюбляется в эмигрантку Соню Зиланову, ветреную насмешницу, обольстительницу и кокетку, которая кружила голову, но не сулила надежды на успех. Скоро он заметил, что она флиртует — и гораздо более серьезно, чем с ним за все время их знакомства, — с его лучшим другом Дарвином: старше других студентов, сонный и медлительный на первый взгляд, он хорошо знал жизнь, был храбр, успел побывать в окопах, получил боевой крест и подавал большие надежды как писатель. Однако когда Дарвин делает Соне предложение, она отказывает ему и вместе с семьей переезжает в Берлин, а Мартын, окончив университет, не может устоять перед искушением и едет за ней.

Несколько лет назад Соня спросила Мартына, почему он в отличие от ее родственника не пошел в Белую армию. Мартына не интересует ни политика, ни чужие идеалы и цели, но он мечтает о приключениях и особенно о подвиге ради прекрасной девы и задумывает в одиночку перейти запретную границу России. Они с Соней придумывают свою игру, превращая Советскую Россию в фантастическую Зоорландию — кошмар насильственного равенства под пронизывающей моросью декретов. Каким бы фантазером он ни был, его планы принимают реальные очертания: он лесами проберется в Россию и проведет там 24 часа. Мартын уезжает из Берлина, посвятив в свои планы одного Дарвина, которому не удается его остановить. Что было дальше, никто не знает. Дарвин не может проследить его маршрут дальше Латвии и через несколько недель приезжает в Швейцарию, чтобы сообщить матери Мартына о его исчезновении. На этом роман заканчивается.

На первый взгляд «Подвиг» кажется чисто реалистическим повествованием. Наедине с собой Мартын дает волю своему воображению, благодаря которому можно испытать азарт приключения даже сидя в валкой ванне, разложенной на полу, грязного тесного туалета в покачивающемся поезде, зато когда он говорит или пишет, то производит впечатление «юноши уравновешенного, солидного». Его натура лишена, кажется, тех особых оттенков, которые придают неповторимую индивидуальность Лужину или Смурову. Своим ярким краскам роман обязан внешней экзотике меняющихся пейзажей — Санкт-Петербург, пляж в Биаррице, Ялта, Афины, Швейцария, Лондон, Кембридж, Берлин, ферма на юге Франции, — а также таким персонажам, как Алла, Соня и Дарвин, и гораздо более многочисленному составу действующих лиц, чем в любом из ранних набоковских романов [112] .

112

В апреле 1971 года, работая над переводом «Подвига», Набоков поделился со Стивеном Паркером своим беспокойством по поводу того, что нарисованная им в романе картина кембриджской жизни не покажется его новым английским читателям такой экзотичной, какой она, несомненно, виделась его русским читателям-эмигрантам.

«Подвиг» лишен мрачноватых оттенков, которые у Набокова сопутствуют герою со странной психикой, и поэтому, видимо, ему недостает и сюжетной напряженности. «Машенька» запечатлела неделю из жизни Ганина; «Король, дама, валет» охватывает год; «Защита Лужина», показав дальним планом, как Лужин в детстве учился играть в шахматы, быстро сужает фокус, в который попадают лишь несколько последних месяцев жизни Лужина, и с упорной безжалостностью прослеживает его путь к смерти. Набоков начинает отказываться от детализации и имплицитного детерминизма драматической фокусировки и в более поздних произведениях предпочитает скорее изображать непредсказуемые повороты жизни (а иногда и не одной) во всей ее протяженности: и «Дар», и «Ада» охватывают каждый по сто лет, и линии жизней, сходящиеся в точке смерти, в них уступают место оборванным или незавершенным линиям развития, бессмысленным закорючкам и зигзагам случая. «Подвиг» — это первый роман Набокова, само построение которого должно отражать отсутствие порядка в человеческой жизни. Роман даже не имеет конца — он растворяется в красках, в гениальных чеховских гризайлях.

Отказавшись от соблазнительной стройности сочетания драматического действия и противодействия, Набоков то и дело пришпоривал воображение, стремясь к новым, более свежим способам достижения формальной гармонии. В «Подвиге» такими способами стали ассоциативные переходы, резкие смены планов, которые определяют структуру романа. Мягкие, иногда незаметные, иногда ослепительно блистающие, эти переходы отражают причудливость внутренней жизни Мартына и придают скрытую напряженность повествованию, ритмы которого предвещают попытку Мартына совершить рейд через границу и вернуться. Ограничимся рассмотрением одной из таких линий.

В главе 18 Ольга Павловна Зиланова, прощаясь с Мартыном на перроне вокзала в Кембридже, куда они с Соней приезжали его навестить, просит его передать в письме поклон матери; Мартын поклона не передает, вообще письма ему плохо удаются. Он «намарал» несколько строк, и «ему вдруг представилось, как почтальон идет по снегу, снег похрустывает, остаются синие следы, и он об этом написал так: „Письмо принесет почтальон. У нас идет дождь“. Подумавши, он почтальона вычеркнул и оставил только дождь». Мартын обладает воображением, но не может облечь его в слова. До поры до времени кажется, что этим дело и ограничивается, но воображенная Мартыном картина, не воплощенная в слове, отзовется позднее, уже после его исчезновения.

Закончив письмо, он нечаянно поставил в углу конверта кляксу и «сделал из нее черную кошку, видимую со спины». Затем следует неожиданный переход: «Софья Дмитриевна этот конверт сохранила вместе с письмами. Она складывала их в пачку, когда кончался биместр, и обвязывала накрест ленточкой. Спустя несколько лет ей довелось их перечесть». Это первый отблеск того выходящего за рамки романа времени, когда мать Мартына будет переживать потерю сына. Перечитывая его письма, она «пронзительно вспомнила, как, бывало, она с Генрихом идет по искрящейся дороге, между елок, отягощенных пирогами снега, и вдруг — густой звон бубенцов, почтовые сани, письмо».

Есть здесь ощущение какой-то тайны. Сначала кажется очевидным, что шагающий по снегу почтальон Мартыновых видений был заблуждением, — и только позднее мы убедимся, что Мартыну открылось нечто, чего никто не мог знать: Дарвин, отослав заранее написанные другом открытки, должен в последней сцене романа повторить тот же путь, чтобы сообщить матери Мартына, что ее сын пропал, — он будет идти, оставляя следы на снегу, которые Мартын задолго до этого уже каким-то образом увидел.

Воспоминания госпожи Эдельвейс о письмах Мартына, о разделявших отдельные связки писем каникулах, которые он проводил с ней, служат еще одним переходом во времени — назад к первому его приезду из Кембриджа, к сцене, увиденной его глазами. В Швейцарии «ему мерещилось, что он вернулся в Россию», и, прилаживая новые лыжи, он вспоминает занесенный снегом Крестовский остров в Петербурге и легкие лыжи своего детства. Он размашисто скользит по снегу: «…да, он опять попал в Россию. Вот эти великолепные ковры — из пушкинского стиха, который столь звучно читает Арчибальд Мун». Свежие кембриджские впечатления (профессор, декламирующий Пушкина) мешаются с настоящим, которое взывает к далекому прошлому.