Владимир Ост

Анна чуть щурилась от солнца. Ветер касался ее длинных распущенных волос, трогал легкий розовый сарафан, четче обозначая фигуру и без того достаточно открытую. Мир вокруг сиял.

Между прочим, не долее нескольких секунд наблюдал Владимир очаровавшую его картину. Но в течение этих секунд с реальностью происходило (так, по крайней мере, померещилось Осташову) нечто странное. Владимиру почудилось, что толпа в дверях совершенно замерла и что вообще остановилось все вокруг – застыли даже птицы в полете над ближней опушкой леса, – и лишь подол сарафана Анны продолжал шевелиться от ветра. Мгновение драгоценным камешком застопорилось в песочных часах жизни.

Но, впрочем, ненадолго. Народец в тамбуре пришел в движение, и вихрастые головы, как малярные кисти, варварскими взмахами заработали по бесценному полотну неведомого мастера. Владимир снова отошел к стене и задержался, надеясь, что толпа из вагона быстро схлынет на перрон, а те люди, которые приготовились к посадке и томились на платформе по бокам дверей, еще не успеют ринуться внутрь, – вот тут-то, ожидал Владимир, ему удастся поймать повтор чудесного мига. Однако когда пассажиры покинули тамбур, Анны на месте не оказалось. А без нее пропала и прелесть всего изображения. Вернее, оно вдруг наполнилось пронзительной тоской.

Владимиру это показалось непонятным. Ведь он не был влюблен в нее. Но еще более странным ему показалось то, как вообще в его голову могла прийти мысль о влюбленности. Конечно, Анна была привлекательна. Очень привлекательна. Однако по большому счету она его не волновала. Осташов был убежден в этом. А между тем, он не только глубоко проникся мимолетной картиной, центром которой была Русанова, но сверх того, отчего-то тут же с уверенностью сообразил: этот внезапно запавший в сердце стоп-кадр сохранится в памяти навсегда и станет для него тайным символом несбывшихся надежд, несостоявшейся любви.

В жизни Осташова была несостоявшаяся любовь. Даже две. Первая в десятом классе. Девушку звали Наташей, Владимира она просто не замечала, потому что ей нравились мужчины возрастом не менее двадцати лет, студенты или ребята, отслужившие в армии, но никак не однокашники.

Вторая большая любовь накрыла волной Осташова, когда он уже учился в автодорожном институте. Эта вторая девушка, кстати, тоже была Наталья. И с ней они тоже учились на одном курсе, в одной группе. И тут по существу произошла та же история, что и в десятом классе. Когда Наталья-2 выскочила замуж за Олега Горбатова с четвертого курса, пребывание в «Автодоре» потеряло для второкурсника Владимира последние остатки смысла, и он без сожалений ушел из института. А отцу, с трудом пристроившему его туда, на этот раз пришлось задействовать свои связи, чтобы загремевший в армию сын попал в хорошую часть поблизости от Москвы (что, кстати, вполне удалось: всю службу Владимир проволынил художником при офицерском клубе под Подольском).

Вот каковы были две большие несостоявшиеся любви Осташова.

Первая любовь испарилась как-то быстро, сама собой. Вторая оказалась занозистей, долго терзала и мучила, но в конце концов тоже исчезла, превратилась с течением времени в аморфно-обобщенную тоску.

Картина с Анной Русановой, стоящей у перил на платформе «Красково», таким образом, стала олицетворением этой тоски и несбывшихся мечтаний – тех расплывчатых, сокровенных ожиданий, которые клубятся на дне колодца души и в таком, дремучем виде обладают для сердца фантастической, термоядерной энергией, а при попытке извлечь их на поверхность и пересказать кому-нибудь превращаются в нечто тривиальное, плоское и выморочное. Подобные мечты и внутренние искания существуют на особицу и не подлежат переводу на буквенный язык.

Кстати, Владимир и размышлял о девушке Анне и обо всем этом тоже смутно, не детализируя и не раскладывая стремительные чувства по полочкам, сколоченным из слов.

Увязнув в своих впечатлениях, Осташов уже последним из пассажиров медленно приблизился к дверям. В левой руке он держал свернутую трубой газету, а правой пытался щипками отлепить от влажного тела серую летнюю майку. Когда Владимир в рассеянности наконец ступил с площадки тамбура на станционный бетон, какая-то суетливая бабка с мешком за плечами, бурей врываясь в вагон, ощутимо пихнула его локтем.

– С-с-споди, выходют, как из театра! – прошипела старая ведьма.

Владимир выпад проигнорировал. Он не спеша подошел к ограде станции, сунул газету под мышку (отчего бумажная труба ничуть не смялась) и раскурил сигарету.

Некоторое время он заворожено смотрел прямо перед собой, на пейзаж.

Неожиданно газетная труба под мышкой сплющилась – из нее выскочила поллитровка. Успев с досадой выпалить: «Ну привет!» – Осташов молниеносным движением схватил падающую емкость. «Привет», – вслед за тем прочел он на этикетке спасенной бутылки. Владимир усмехнулся тому, что своим названием водка ответила на его восклицание.

Сосудом народного напитка Владимир запасся в магазине, еще в Москве, здраво рассудив, что спиртного, которое обещал закупить начальник отдела Мухин, могло не хватить, а отыщется ли в незнакомом сельском уголке алкогольный прилавок, это вилами на воде писано.

Владимир сунул газету в ближайшую урну, поискал взглядом коллег и увидел, что они уже гурьбой человек в двадцать-тридцать скучились на краю платформы, словно компания пляжников на конце мола. Оживленно переговариваясь, они стали горохом спрыгивать с бетонного торца на шпалы – за последний вагон все еще стоящего на станции поезда. Владимир невольно отметил, что и Анна находится среди них. Но выделил ее как бы по инерции: он сильно сомневался, стоило ли, собственно, принимать так близко к сердцу эту новоявленную Мону Лизу. «Какого черта в самом деле?» – подумал он.

Дымя сигаретой, он направился к веселой ватаге, а навстречу ему тронулся состав, попасть в который так спешила толкнувшая его старуха. Очень скоро немытые вагоны с тусклыми лицами за мутью пыльных окон промелькнули мимо, напоминая о себе лишь утихающими – «стук-в-стык, стук-в-стык» – звуками парных ударов колес о рельсовые соединения.

С уходом электропоезда обнаружилось, что и по другую сторону станции, за второй платформой, – сплошь раздолье: леса да поля, и кое-где только редкие дачные домики. Железная дорога с мостом над рекой разделяла этот залитый солнцем простор пополам.

Платформа, по которой брел Владимир, как-то враз обезлюдела. Лишь на другом ее конце он, оглянувшись, увидел чей-то силуэт.

Солнце, казалось, налегло с удвоенным жаром. Громогласно жужжали и стрекотали насекомые. Пышные ароматы зелени и живой земли, воспринимаемые городским обонянием как потрясающий сюрприз, явствовали даже сквозь табачный дым. При этом в воздухе не было тополиного пуха, который в этот период лета всегда заполоняет Москву. Осташов не любил эту особенность столицы – Москва в июне становится похожей на огромную квартиру, где хозяева держат свору отчаянно линяющих длинношерстных псов.

Владимир шагал, ни о чем не думая. Неудобства езды в электропоезде остались позади, жизнь была хороша, а сулила стать еще лучше.

Ватага сослуживцев уже спустилась с кручи железнодорожной насыпи и гуськом вытянулась на тропинке, которая вела через небольшой заросший бурьяном пустырь к реке. Судя по хохоту, то и дело долетавшему оттуда, многих коллег охватило предпраздничное воодушевление. Обратив на это внимание, Владимир заметил, что в его сердце тоже нарастает эйфория: дружеская попойка на природе – занятие само по себе приятное, а тут еще в компании и несколько девушек симпатичных присутствует…