Владимир Яхонтов
Шрифт:
Итак, Татьяна появилась, артист сыграл ее выход, как в театре.
Запись сохранила четыре фрагмента из спектакля «Евгений Онегин»: письмо Татьяны; монолог Онегина в саду; письмо Онегина; последняя исповедь Татьяны. Сейчас трудно установить, почему уцелели именно эти четыре — в Москве готовилась полная запись, шесть пластинок (об этом несколько раз сообщает в письмах Попова). Говорят, целиком был записан «Евгений Онегин» и в Ленинграде, но эта запись погибла.
Итак, два голоса, извлеченные из многоголосья романа, две роли, две судьбы, неудержимо тяготеющие друг к другу, даже в страшном конечном отторжении. Финал Яхонтов
Письмо Татьяны читает мужской голос. Но степень душевной доверчивости, но чистота дыхания, но целомудренный строй мысли — все девичье, все нетронутое житейской опытностью. Какой-то высший опыт души, естественной и безошибочной в своих движениях, робкой, но и отважной в своих порывах.
Удивительно расставлены ударения в этом монологе. Неожиданным откровением звучит:
Теперь, я знаю, в вашей воле Меня презреньем наказать…Крошечная пауза после «теперь» — вся жизнь меняется после этого письма, и Татьяна отдает себе в этом отчет. «Теперь» — это как броситься в омут.
В этом «теперь» чисто женское, невольное, но точное движение — навстречу своей судьбе. И, почти задумчиво: «меня презреньем наказать», — с таким медленным ударным словом, — будто задумалась на секунду и поняла, что так оно и будет. И вдруг надежда, высказанная быстро, страстно:
Но вы, к моей несчастной доле Хоть каплю жалости храня,—мольба, и тут же, в следующей строке, такая глубокая вера:
Вы не оставите меня!И новая волна доверия, лихорадочное объяснение своего поступка:
Сначала я молчать хотела; Поверьте: моего стыда Вы не узнали б никогда…«Моего стыда» — почти шепот, куда-то исчезающий голос. Невозможно произнести вслух то, что Татьяна произносит. Произносит — и тут же доверчиво объясняет, почему решилась на этот «стыд».
Когда б надежду я имела Хоть редко, хоть в неделю раз, В деревне нашей видеть вас…Теперь прорывается все накопленное и рвется наружу в словах, стыда лишенных, но бесконечно целомудренных:
Чтоб только слышать ваши речи, Вам слово молвить, и потом Все думать, думать об одном…В этом повторном, долгом «думать, думать» — одиночество человека, который готов питаться малым, зная, что этой скудной пищи ему должно хватить надолго. Пауза, как будто даже вздох, и затем само собой проброшенное:
И день и ночь, до новой встречи.Мысль Тани уходит в сторону, к тому, что было бы, если б Онегин не появился. Как знать,
По сердцу я нашла бы друга, Была бы верная супруга…Татьяна вдруг реально представила себе это (ведь точно предугадала будущее, то самое, что на самом деле и случилось), представила и так страшно испугалась, что оттолкнула это с ужасом, как дикую несправедливость, как насилие:
Другой!.. Нет, никому на свете Не отдала бы сердце я!..Потом она сама пойдет на это, пойдет равнодушно, потому что «молила мать», а ей, Татьяне, «все были жребии равны». Но сейчас все в ней бунтует от одной только мысли, и это такой чудесный, такой праведный бунт, что тут же, внезапно, совершается немыслимая для уездной барышни перемена: обращаясь к Евгению, Таня переходит на «ты». Это не обмолвка, это полное доверие к тому, кто избран:
То в вышнем суждено совете, То воля неба: я твоя…Еле заметная заминка после «я» и, как клятва, самая интимная и в то же время не боящаяся огласки: «я — твоя!»
Подтекст того, что следует дальше, Яхонтов определяет словами: «Идеалом личного счастья Татьяны является духовная близость с избранником ее сердца. Она ищет глубокого общения с ним». Это суховатое определение тем не менее точно: «Душа ждала… кого-нибудь». Пушкин произнес слово «душа». За этим многое.
«Так думали, так чувствовали… только передовые, мыслящие женщины России» — сказано в книге Яхонтова. Назвать Татьяну, которая пишет Онегину, «передовой мыслящей женщиной», пожалуй, как-то скучно. Вообще «называть» то, что он делает, Яхонтов не всегда был мастер.
В письме Татьяны он передал страстную жажду человеческого общения, любовь, которая без духовного не существует, этим движима, этим питается. И уж если тот, которого автор поначалу иронически именует «кто-нибудь», выбран, то ему поистине будет отдано все и навсегда.
…Судьбу мою Отныне я тебе вручаю, Перед тобою слезы лью, Твоей защиты умоляю…«тебе», «тобою», «твоею» — это единственность выбора: только тебе, только перед тобой, только твоей — ничьей больше.
Последующие четыре строки часто воспринимаются как преувеличенная провинциальная чувствительность. Ничего подобного. Для Яхонтова в них главное:
Вообрази: я здесь одна, Никто меня не понимает, Рассудок мой изнемогает, И молча гибнуть я должна…Если перед тем была вспышка девичьего чувства, то здесь открывается внутренний мир Татьяны, и каждое слово этой исповеди дышит буквальной правдой, без малейшего аффектирования. В четырех указанных строках каждое слово выделено голосовым курсивом, ибо важно каждое.
Можно бесконечно слушать эти строки, а тайна останется тайной: как, не делая явных смысловых ударений, бережно сохранив ритмический лад строфы, донести с предельной наглядностью реальный смысл каждого слова. Действительно — Татьяна здесь одна, ее никто не понимает.