Влас Дорошевич. Судьба фельетониста

В одной комнате.

Все, что можно было заложить, — было заложено. Квитанции на заложенные вещи перезаложены. А квитанции на перезаложенные вещи проданы» ^[108] .

Однажды, видимо совсем уж в тяжкую минуту, он с помощью Пазухина и некоего Кобылинского, которого тот же Евгений Вашков называет его «ближайшим другом и соратником», решился на более чем неблаговидное дело — продал за 50 рублей железную решетку с могилы приемной матери Натальи Александровны. В те годы он мечтал не только о славе, но и о богатстве как средстве быть независимым и достойно выглядеть. В 1890 году, еще двадцатипятилетний, но уже неплохо зарабатывающий у издателя «Московского листка» Пастухова, он вспоминает с элегическим оттенком: «Это было во времена моей юности…

108

Там же, 1902, № 274.

В то время я писал маленькие рассказики — преимущественно про любовь, — вкладывал к них всю свою душу и получал по три копейки за строку своей души. Я работал очень много и, когда раз в неделю садился в один из последних рядов партера, — я в своем дурно сшитом сюртуке, с завистью смотрел на эффектных молодых людей, одетых по последней моде <…>

Я завидовал их костюму, богатству…» ^[109]

К этому периоду его буквально бедственного положения относится ставшая хрестоматийной история о том, как он продал начинавшему книготорговцу И. Д. Сытину переделку одной из повестей Гоголя. Спустя многие годы Иван Дмитриевич не раз рассказывал о ней разным литераторам, и, соответственно, случай этот попал в их воспоминания в разных вариациях. Сам же Сытин изложил его в своих мемуарах через сорок с лишним лет после случившегося и, естественно, не мог быть точен в деталях. Он рассказывает, как в лавку к нему на знаменитом Никольском рынке в Москве, где подвизались нищие сочинители «народных книг», которые сами купцы-издатели называли «листовками», за два дня до Рождества «зашел молодой человек или, точнее сказать, мальчик лет 14–15», одетый «не по сезону: длинный, с чужого плеча сюртук, осенняя шляпа с широчайшими полями и на ногах валяные боты». Посетитель признался, что недавно изгнан из училища за то, что «разные шутливые штучки на учителей писал», теперь очень бедствует и потому предлагает купить у него рукопись под названием «Страшная ночь, или Ужасный колдун». Сошлись на пятнадцати рублях. Молодой человек еле нацарапал замерзшей рукой расписку: «Власий Дорошевич». Рукопись пошла в набор, но спустя некоторое время поднял тревогу корректор, обнаруживший, что «это повесть Гоголя». Однако вскоре объявился продавец рукописи и предложил «переделать» все сочинение. Но Сытин, решив, что «лучше Гоголя» не получится, предложил всего десять страниц переделать «по-новому, чтоб скандалу не было» ^[110] .

109

Московский листок, 1890, № 277.

110

Сытин И. Д. Страницы пережитого. Современники о И. Д. Сытине. М., 1978. С.54–55.

Несколько иначе выглядит эта история в передаче литератора А. С. Пругавина. Сытин рассказал ему, что приказал рукопись, слово в слово совпадавшую со «Страшной местью» Гоголя, «переделать на свой лад, кое-что убрать, кое-что прибавить». И упомянул точное название, под которым книга без указания имени автора вышла в мае 1884 года, — «„Страшный колдун“, или „Кровавое мщение“. Старинная повесть из казачьей жизни» ^[111] . Сейчас, конечно, нет возможности установить подлинные детали этой истории. Но сличение текстов гоголевской «Страшной мести» и сытинского издания «Страшного колдуна» дает все основания утверждать, что Влас подошел к делу творчески. Практически был создан своеобразный «римейк». Имена главных действующих лиц изменены незначительно (есаул Горобец превращен в Городца, его названый брат Данила Бурульбаш превратился в Данилу Бурульбаха) или сохранены целиком, как в случае с женой Данилы Катериной. Суть переделки в том, что к тексту Гоголя, представляющему собой ряд не связанных жестким сюжетом картин и в большей степени подчиненному ритму народного поэтического произведения, дописаны усиливающие сюжетную интригу сцены. Более очевидными стали мотивы поступков героев. В манере этой отразилось характерное для лубочной литературы «стремление рассказать о том, что осталось в подтексте» оригинала ^[112] . Влас сочинил рассказ Городца, из которого становится ясно, что сделало их с Данилой назваными братьями: во время сражения с крымскими татарами Данила спас Городца. В целом поэтическая неопределенность гоголевских образов приобрела конкретные, знакомые читателю черты героев и мотивов из волшебной сказки. Тут и огнедышащий змей, и полный чар лес, и заколдованный клад… Есть и доступная простому читателю эротика, и держащие его в напряжении приключения. Все это, разумеется, потеснило лирические и эпические элементы в повести Гоголя, в тексте лубочного римейка нет характерных народных песен, исключены лирические отступления («Чуден Днепр при тихой погоде…»). Мистические намеки в сцене ворожбы в башне заменены традиционной образной конкретикой, воплощением которой являются колдовская книга, черепа, утварь из костей… Страницы, рассказывающие о посещении Данилой башни колдуна, — это уже настоящий триллер с элементами восточной эротики.

111

Пругавин А. С. Запросы народа и обязанности интеллигенции в области просвещения и воспитания. 2-е изд. СПб., 1895. С.88–89. Отличающийся рядом деталей рассказ Сытина о покупке рукописи Дорошевича содержат воспоминания Дон-Аминадо «Поезд на третьем пути». М., 2000. С.65–68.

112

Ребеккини Д. Как крестьяне читали Гоголя//Новое литературное обозрение. 2001, № 49. С.201.

По-своему решил Дорошевич проблему «расчета со злом», воплощенным в колдуне. У Гоголя в финале повести слепой бандурист рассказывает предание, согласно которому колдун несет на себе вину своего далекого предка Петро, из зависти убившего названого брата Ивана. На Божьем суде Иван просит, чтобы «все потомство» убийцы «не имело на земле счастья! чтобы последний в роде был такой злодей, какого еще не бывало на свете!» Он жаждет сам убить этого злодея, сбросив его в пропасть. Бандурист облекает в форму мифа уже свершившееся: колдун уничтожен могучим всадником, находящимся на вершине Карпатских гор. В «Страшном колдуне» Иван сам назначает наказания и Петру и последнему в его «отверженном роде злодею», т. е. тому же колдуну. Сам же он и осуществляет страшную месть. И это уже не Божий суд, а человеческий. Акценты в римейке Дорошевича по сравнению с произведением Гоголя таким образом существенно смещены. Если в «Страшной мести», по словам Ю. Манна, колдун чувствует свою «марионеточность», «обнаруживается невыразимая тяжесть его ощущений» и в итоге «палач становится жертвой» ^[113] , то в том же римейке он предстает как ни секунды не колеблющееся, целенаправленное, сосредоточенное на себе самом зло. Этого требовал закон своеобразного жанра, в котором лубок объединился с детективом. Опыт, не прошедший даром, если иметь в виду последующие многочисленные жанровые поиски Дорошевича.

113

Манн Ю. Поэтика Гоголя. М., 1978. С.58.

Но в ту пору юный Влас, говоря нынешним языком, работал на рынок. И довольно успешно. После того как «нарасхват» разошлись 30 тысяч экземпляров «Страшного колдуна», Сытин распорядился напечатать еще шестьдесят, а спустя три года повторил издание. В том же, что и «Страшный колдун», 1884 году вышли еще два «римейка» Власа на гоголевские темы — «Тарас Бульба. Повесть из казачьей жизни запорожцев» и «Кузнец Вакула, или Договор с дьяволом. Повесть из малороссийской жизни». Обе книжки выпущены также купцом Никольского рынка А. В. Морозовым, несколько поколений семьи которого занималось изданием лубочных картин и книг «для народа». Несомненно, Влас учел проблемы, возникшие у него с Сытиным. Переделка «Тараса Бульбы», направленная, как и в «Страшном колдуне», на придание большей динамики действию за счет опять-таки сокращения разного рода лирических отступлений и «исторических справок», не затронула фабулы гоголевского повествования. Вместе с тем Дорошевич пошел здесь на любопытный эксперимент: ввел в текст римейка персонажей другой повести Гоголя. Во время путешествия в Запорожскую Сечь Тарас Бульба вместе с сыновьями встречает на берегу Днепра героя «Ночи перед Рождеством» Вакулу. Только тот уже не житель Диканьки и кузнец, а казак из Белой Церкви. История любви его и Оксаны, конфликта с ее отцом совпадает в своей начальной части с текстом гоголевской повести. Но вот далее, как рассказывает сам Вакула Бульбе и его сыновьям, все развивалось иначе, нежели в «Ночи перед Рождеством». Желая разбогатеть, чтобы угодить отцу Оксаны Чубу, он отправился на войну с татарами и под начальством полковника Остраницы дошел до Бахчисарая. С богатой добычей вернулся Вакула в родные места и узнал от Оксаны, что за время его отсутствия отец (потом умерший) принуждал ее выйти за варшавского шляхтича Кржыгмайло. Вакула обвенчался с Оксаной, но жили они счастливо всего год, после чего он отправился в боевой поход, а когда воротился — увидел, что дом его разорен, узнал, что виновен в этом, как и в смерти покончившей с собой Оксаны, тот самый шляхтич. И вот полный желания мстить едет Вакула в Сечь, чтобы встретиться со своими недругами в бою.

Такой же вставной новеллой является и рассказ самого Тараса Бульбы о том, как он попал в татарский плен и как выручили его друзья-казаки. В римейке возникает и уже знакомый сюжет с братьями Петром и Иваном. Эту историю рассказывает молодым «старый седой казак». У казака Ариана были два сына, старший — уродливый Петр и младший — красавец Иван. У Ивана была любимая жена Олеся. Петр стал преследовать ее, когда Иван ушел на войну. Желая сломать неуступчивую жену брата, он подговорил казака Горленко пустить слух, что Иван перешел на вражескую сторону. Случайно услышавшая их разговор Олеся рассказала о нем свекру. Старый Ариан проклял старшего сына, тот убил отца, а Олесю запер в бане. Когда Иван возвращался с добычей домой, Петр подстерег его и убил. Отрезанную голову брата он показал Олесе, а затем сжег женщину в бане. Но страшные видения убитых родственников замучили разбогатевшего Петра, и он повесился на сеновале.

Пожалуй, наименьшим «трансформациям» подверглась «Ночь перед Рождеством». В «Кузнеце Вакуле, или Договоре с дьяволом» цель, которую поставил себе Влас, обозначена в подзаголовке — «Повесть из малороссийской жизни». Быт, традиции народные, наконец, комические ситуации, юмор — здесь для него главное. Переделка коснулась прежде всего выстраивания последовательности событий, недвусмысленного обозначения причин поступков героев. Гоголевские намеки заменены вполне определенными характеристиками. Автор, к примеру, сразу сообщает, что изба, из которой вылетела ведьма, «принадлежала диканьскому кузнецу Вакуле; он жил в ней со своей мачехой Солохой, слывшей в народе за ведьму». События развиваются достаточно динамично: черт, обиженный на Вакулу за картину на паперти, изображающую, как святой Петр изгоняет сатану из рая в ад, крадет месяц, чтобы кузнец в темноте не смог попасть к дому своей возлюбленной Оксаны. Оксана жаждет в качестве доказательства любви Вакулы башмачки такие же, какие носит царица. Пузатый Пацюк, обрисованный у Гоголя как бывший запорожец, а теперь сельский знахарь, в «римейке» прямо назван колдуном. Черт немедленно предлагает Вакуле подписать договор и продать свою душу за «надежду овладеть красавицей Оксаной». В Петербурге кузнеца вместе с группой запорожцев сразу принимает императрица, без предварительной их, как это изображено у Гоголя, встречи с Потемкиным. Нет на этом приеме и изображенного Гоголем Фонвизина, упоминающего о Лафонтене. Получив от государыни замечательные башмаки, Вакула на черте же возвращается в Диканьку. Сократив описания всех деревенских переживаний и слухов по поводу гибели Вакулы, Дорошевич немедленно приводит кузнеца к отцу Оксаны Чубу, и дело тут же решается свадьбой. В самом конце римейка сообщается: «Черт остепенился и теперь не дурит так, как прежде, а к Вакуле так и совсем приступиться боится». Такая вот не столько мистическая, сколько анекдотическая история… Не столько «Ночь перед Рождеством», сколько история конфликта диканьского кузнеца с чертом. Оттого и концовка соответствующая.

Дорошевич был не единственным «передельщиком» Гоголя, кстати, наиболее «римейкового» автора. Одних только переделок «Тараса Бульбы» библиографы насчитали более двадцати. Но, несомненно, переделки Власа считались особенно удачными, «читабельными», а потому доходными, не зря морозовская фирма пять раз переиздавала «Тараса Бульбу» (в 1888, 1900, 1908 и 1913 гг.) и четырежды «Кузнеца Вакулу» (в 1890, 1899, 1900 и 1909 гг.). Что же касается авторства, то псевдонимы были указаны лишь на первых изданиях: более чем прозрачный — «В. М. Дорошкевич» на «Тарасе Бульбе» и «В.М. Д-ч» на «Кузнеце Вакуле». Гиляровский, в мемуарах «Москва и москвичи» представивший в беллетризованном виде встречу-торг И. А. Морозова с молодым Дорошевичем, который «укрыт» под видом «человека с хорошим именем, но в худых сапогах», пишет, что издатель «Тараса Бульбы» «самовольно поставил фамилию автора, чего тот уж никак не мог ожидать!» ^[114]

114

Гиляровский В. А. Избранное. В трех томах. T.3.C.368–369.

Трудно согласиться с утверждением современного исследователя, что «имена новых авторов ставились на подобных подделках с их согласия, так как наследники подлинного автора могли предъявить претензии лишь к издателям, поскольку речь не шла об откровенном плагиате» ^[115] . Как правило, продукция «писателей с Никольского рынка» выходила под псевдонимами по самым разным причинам, и одной из существенных было естественное желание не становиться «на дружескую ногу» с Пушкиным или Гоголем. Это тем более не было нужно начинающим литераторам, мечтавшим выбиться на свою творческую дорогу. Впрочем, такого «панибратства» не желали и издатели. Отсюда множество анонимных лубочных изданий. Вот и последующие издания гоголевских «римейков» Дорошевича выходили, в основном, анонимно, поскольку имя их автора приобрело совсем иную и широкую известность. Правда, один издатель (Амфитеатров именует его «хищником») уже в годы большой славы Дорошевича переиздал лубочную обработку «Тараса Бульбы» «в шантажной надежде, что автор скупит издание голодного греха своей юности», но просчитался.

115

Динерштейн Е. А. И. Д. Сытин. М., 1983. С.21.

Возмущенный Дорошевич рассказывал эту историю Амфитеатрову, по свидетельству последнего, в 1907 году во время их встречи в Италии. Здесь очевидно некоторое временное смещение, поскольку предпоследнее переиздание «Тараса Бульбы» было осуществлено морозовской фирмой в 1908 году. Нельзя исключать, что таким же скандальным по сути предприятием было и издание «Тараса Бульбы» под полным именем Дорошевича в 1913 году. Разумеется, у него вызывали негодование эти очевидные попытки нажиться на скандале: знаменитый журналист в роли «переписчика» Гоголя! Но каково было его истинное отношение к «грехам юности»? Стыдился ли он их? Или извинял «голодными обстоятельствами»? И, может быть, понимал, что наряду с заработком эти переделки были для него «набиванием руки». Уже во время работы в «Одесском листке» он скажет в статье «Что читать народу»: «Народная книга не нуждается ни в каком особом „народном“ языке. Тургенев, Гоголь, Пушкин, — вот язык, вполне понятный для народа…

Нужно только дешево издавать Тургенева, Гоголя, Пушкина, Толстого.

А все эти „народные“ книги с сентиментальным содержанием и прописной моралью можно сдать, как хлам, в архив и, как хлам, плодить не стоит.

„Для народа“ написано довольно.

Все великие русские писатели „для народа“.

Дайте только народу доступ к этой сокровищнице ума, знаний и света» ^[116] .

Это понятный протест против псевдонародной книги, которая вместе с «Ванькиной литературой» (М. Горький) — всевозможными «оракулами», «сонниками», «руководствами» и «наставлениями» — буквально наводнила рынок. В утверждении о том, что «для народа» «написано довольно» великими русскими писателями, прочитывается и отрицательная оценка всевозможных переделок их произведений. Доступ народу к большой русской литературе, как «сокровищнице ума, знаний и света», перекрывала прежде всего высокая цена на книги Пушкина и Гоголя. Лубочные же издания были дешевы и потому пользовались высоким спросом у простонародного читателя, прежде всего крестьянского, которому офени доставляли их, что называется, прямо на дом, в деревню. Имея в виду это обстоятельство, можно говорить о том, что «лубок» в определенной степени просвещал народ, содействовал развитию грамотности и одновременно как бы подготавливал читателя к встрече с подлинными текстами Гоголя и Пушкина.

116

Одесский листок, 1898, № 291.