Влас Дорошевич. Судьба фельетониста

Возвращаясь к одесским театральным писаниям Дорошевича, следует отметить, что он быстро разобрался в специфике театральных интересов публики и того, что предлагалось ей антрепренерами и гастролерами. Заметно было очевидное стремление серьезного зрителя к драме, которая важна для него и в опере. Само время требовало «искусства, более близкого к жизни, отражающего жизнь с ее горестями, радостями, страстями, чувствами и мыслями». Поэтому особым успехом у одесситов пользовались такие оперы, как «Паяцы», «Андре Шенье», «Богема», «Манон Леско». А вот с собственно драматическим театром дело обстояло из рук вон плохо. Преобладала мелодрама, «кислосладкое, фальшивое, сентиментальное, ходульное представление», да еще в одних и тех же, старых, замызганных декорациях. Отдавая должное таланту и деятельности державшего антрепризу в одесском театре Соловцова, Дорошевич тем не менее видел, что «произведения, действительно „литературные“, часто очень долго ждут постановки на соловцовской сцене, а какой-нибудь „Контролер спальных вагонов“ получает себе место с необычайной простотой». «Это происходит от неверного, невежественного понимания того, что такое „воспитательное значение“ театра. Полагают, что „воспитывать“ публику — значит предъявлять ей „торжество добродетели и наказание порока“, — и совсем не думают, что театр должен воспитывать литературный и художественный вкус публики, приучать ее к истинному искусству, служащему художественным отражением правды» ^[492] . Да и в опере одесской не все было так благополучно, если иметь в виду полное пренебрежение сочинениями русских композиторов. В фельетоне «Демон» директор одесского театра Сибиряков заявляет пришедшим к нему со своими партитурами Даргомыжскому, Серову и Глинке: «Господа, я всей душой рад бы, да не могу. Контракт! Сами понимаете — неустойка! Обязан итальянскую оперу держать!» В ответ Глинка предлагает: «Так нельзя ли и моего „Руслана“ под видом итальянской оперы?» ^[493]

492

Драма в Одессе, или Отсутствие драмы в Одессе//Южно-русский альманах. Одесса, 1899. С. 209, 212.

493

Одесский листок, 1898, № 276.

Рецензенты выходивших в Одессе газет не упускали случая подчеркнуть, что у итальянских певцов и драматических артистов «есть школа», а среди русских актеров блещут лишь «отдельные самородки». «Но, несомненно, есть русская школа в драматическом искусстве, — опровергал эти заявления Дорошевич в очерке, посвященном 25-летнему юбилею замечательного актера И. П. Киселевского. — Мочалов, Щепкин, Мартынов, Садовский, Шумский, Милославский, Самойлов, Киселевский — вот ее учителя и ученики. Ее девиз, ее сущность, ее задача, ее содержание: естественность. Изображать жизнь такою, какая она есть, просто и естественно, без утрировки, без ходульности» ^[494] . О молодом певце Николае Фигнере он пишет как о «талантливейшем представителе той молодой реальной школы в искусстве, которая стремится в гармонически целой прекрасной форме соединить оперу с драмой», как о «художнике, с достоинством вынесшем знамя русского артиста в борьбе с лучшим из итальянских певцов», наконец, как о «человеке, блестяще пропагандирующем русское искусство» ^[495] .

494

Там же, 1896, № 320.

495

Там же, 1899, № 65.

В «Одесском листке» Дорошевич начинает свою художественную галерею типов и нравов русской сцены. Здесь появляются его очерки «За кулисами», «Бас», «Летний тенор», «Мужья актрис», «Муж царицы», «Опера, или Искусство сделаться в один год знаменитым тенором». Чего здесь больше? Высмеивания актерской фанаберии, нелепых привычек и традиций, провинциального убожества, пошлости, желания познакомить читателя с особенностями профессионального быта певцов и актеров или сочувствия к ним, в особенности к театральным горемыкам и неудачникам, к их человеческим слабостям? Несомненно, есть и то, и другое, и третье. И все-таки нельзя не заметить, что автор большей частью симпатизирует своим героям, многое прощает им, прежде всего по причине их преданности сцене.

В эти годы начинается и его театральный цикл, посвященный деятелям русской и зарубежной сцены. Он публикует очерки-портреты известного трагика М. Т. Иванова-Козельского, своеобразного драматического актера Е. Я. Неделина, своего безвременно погибшего друга популярнейшего артиста Н. П. Рощина-Инсарова, замечательной итальянской оперной артистки Джеммы Беллинчиони, знаменитого тенора Анджело Мазини, французской эстрадной певицы Иветт Гильбер, предшественницы Эдит Пиаф. Этот ряд будет продолжен позже в «России» и «Русском слове». Здесь также прослеживается насмешка над потребительским отношением части публики к искусству. В некрологе А. Г. Рубинштейну, с которым Влас был близок, он прямо скажет, что «для одесситов, этих веселых, легкомысленных поклонников „золотого тельца“, которые смотрят на искусство только как на развлечение, такой пророк был слишком суров. Они пришли в театр поразвлечься, им говорят, что это богослужение. Отсюда взаимное отчуждение» ^[496] .

496

Там же, 1898, № 305.

Тематический диапазон одесской жизни в фельетонах Дорошевича максимально широк. Он откликается на приезд в Одессу в марте 1895 года американского миллионера Вандербильда, которого «берут в оборот» члены городской управы, действующие вполне в духе гоголевских чиновников из «Ревизора». Его видят на судебном процессе по делу о столкновении парохода «Владимир» с пароходом «Колумбия», во время которого были человеческие жертвы, и в психиатрической лечебнице, где он подробно вникает в состояние дел и пытается поддержать такого энтузиаста своего дела, как доктор Б. А. Шпаковский ^[497] . Посмеиваясь над охватившей город велосипедной «эпидемией», он одновременно благословляет любимца Одессы Сергея Уточкина, одного из будущих первых русских летчиков, а пока отчаянного велосипедиста: «Больше колеси, — ты и так вошел своими ногами в храм бессмертия и славы» ^[498] .

497

Его памяти посвящена статья Дорошевича «Желтый дом» (Русское слово, 1904, № 226).

498

Одесский листок, 1895, № 119.

Но одесские ветры и приходящие в порт корабли приносили манящие запахи других миров — европейских стран и Востока. Это было бы совсем уж нелепо и вообще не отвечало бы натуре жаждавшего не просто новых впечатлений, но прежде всего расширения своего журналистского кругозора Дорошевича, если бы он не воспользовался так легко и близко раскрывавшейся из Одессы возможностью предпринять заграничные вояжи. В мае 1895 года он в первый раз выехал за границу. Сообщая об отъезде в отпуск «нашего талантливого сотрудника», «Одесский листок» одновременно успокаивал читателей, что «он будет присылать нам „За день“ из заграничной жизни» ^[499] . Редактор не желал расставаться с полюбившейся читателям рубрикой, хотя и понимал, что сохранить оперативность публикаций вряд ли удастся. Поэтому рубрика поначалу приобрела странноватый вид — «За день», но с подзаголовком «Путевые и непутёвые заметки». Впрочем, скоро произошло разделение, и заграничные впечатления Дорошевича печатались то как «За день», то в виде цикла тех же «Путевых и непутёвых заметок».

499

Там же, № 130.

Австрия, Италия, Франция — таков его первый зарубежный маршрут. Впечатлений множество, они ярки и осколочны, еще не складываются в картины, тем более, что длилось путешествие всего месяц. Были и разочарования. Проявления антисемитизма в Вене показались ему «покушением на самоубийство» ^[500] . Зато нравы итальянских богачей оказались вполне схожи с одесскими. Разница невелика: «Маркиз Каносса отдает свои объедки беднякам, и вся Верона гордится своим благодетелем», а «богач-одессит рубля три, три с половиной в год жертвует на бедных», но славы ему не достается «никакой» ^[501] . Позже он припомнит свои впечатления о парижской полиции, сопровождавшей «мирных манифестантов, проходивших между тротуарами…»: «Было видно, что достаточно малейшего повода, чтобы эти господа кинулись с кулаками, пустили в ход спрятанные у них под плащами небольшие палочки со свинцовыми набалдашниками, быть может, — обнажили палаши». И воскликнет с обличительным пафосом: «Такова полиция буржуа! О, буржуа жесток и беспощаден, когда затрагивают его карман!» ^[502]

500

Там же, № 136.

501

Там же, № 152.

502

Там же, 1898, № 223.

В 1896 году он снова выезжает в Европу. На этот раз поездка никак не рекламируется, поскольку прошлый опыт показал, что отпускное время не вдохновляет на серьезные дела. Тем не менее Влас успел рассказать читателям о будапештской выставке, посвященной 1000-летию Венгрии, и познакомить их с Парижем, Марселем, Лондоном, Женевой. В столице Франции конца XIX века, как и в наше время, в моде были «богатые русские», они заполняли выставки Салона, веселились в самых дорогих ресторанах и были непременными участниками ежегодной веселой «bataille des fleurs», «битвы цветов», в Булонском лесу ^[503] . И хотя его «сердце истинного одессита переворачивается и обливается кровью от боли», он «должен сознаться, что любой из лондонских кафешантанных театров и своими размерами и роскошью отделки превосходит одесские» ^[504] . Марсель темпераментом жителей, смешением рас и народов заслужил у него наименование «Большой Одессы» ^[505] .

503

Париж//Там же, 1896, № 150; Веселящийся Париж//Там же, № 154.

504

Лондон//Там же, № 157.

505

Большая Одесса//Там же, № 161.

А в феврале 1897 года как корреспондент «Одесского листка» он отправляется в кругосветное путешествие, основной целью которого был Сахалин. Сахалинской эпопее, в значительной степени определившей его дальнейшую жизнь, будет посвящена следующая глава. Здесь же есть смысл рассказать о тех частях этого путешествия, которые связаны с посещением восточных портов, городов индийского и китайского побережья, пребыванием в Японии и Северо-Американских Соединенных Штатах. Маршрут, который Дорошевич проделал через Средиземное море, Индийский и Тихий океаны на корабле Добровольного флота «Ярославль», был таков: Одесса — Константинополь — Аден — Порт-Саид — Бомбей — Коломбо — Сингапур — Шанхай — Владивосток. После двухмесячного пребывания на Сахалине он отправился в Японию, а оттуда в Америку, откуда в августе вернулся в Одессу.

Более чем полугодовое путешествие дало обильные впечатления, легшие в основу множества очерков, фельетонов, сказок и легенд. Он еще побывает не раз на Востоке, но это первое путешествие, естественно, особенно волновало. Сбывались юношеские мечты: он собственными глазами видел купол константинопольской Айя-Софии и берега Босфора, знаменитые мечети и индийские храмы, выступления яванских танцовщиц, «маленьких, грациозных женщин, похожих на миниатюрные статуэтки, вырезанные из лимонного дерева», и подвиги героев и полубогов в китайском театре… И все это переливающееся красками восточное великолепие — вместо надоевшей до смерти Дерибасовской, «неуклюжих танцоров одесского Гранд-отеля» и созерцания очередной драмы в городском театре, где «девицы вешаются на шею богатым покровителям в надежде, что добрый „дедушка“ расскажет им волшебную сказку…» А чтению одесских газет он предпочел курение опиума, во время которого слушал замечательные китайские сказки ^[506] . Впрочем, могла быть и вполне «фарфоровая обстановка», посреди которой, попивая «душистый чай из маленькой фарфоровой чашечки», путешественник слушал «сказочку», которую рассказывала «миленькая китаянка», похожая «на маленькую фарфоровую статуэтку». Этими шутливыми признаниями он предваряет публикации своих китайских сказок, которые имели успех у читателя, о чем свидетельствует и «предисловие» к сказке «Маменька и дочка»: «Некоторый интерес, вызванный моими китайскими сказочками, побуждает меня снова обратиться за вдохновением к этому живописному, оригинальному и фантастичному уголку Востока» ^[507] .

506

Там же, 1898, № 226.

507

Там же, № 242.

Конечно же, его влекут и живописная экзотика и мудрая красота Востока. В древних обычаях и вековых религиозных традициях он ищет ответа на вопросы, которые человечество постоянно задает себе. Здесь он видит глубинный и неисчерпаемый источник «вечного знания». Поэтому так характерен для «фольклорной части» творчества Дорошевича мотив «о происхождении». Множество сказок и легенд он посвятит как происхождению человеческих достоинств и пороков, так и истории культов, богов, мифов и связанных с ними святых мест, возникновению преданий о таинственных точках земного шара и даже о технических открытиях, какова, к примеру, «Легенда о происхождении пороха». Впрочем, это может быть и легенда, посвященная истории того или иного города, селения («Легенда о происхождении Монако», «Легенда о происхождении кавказских минеральных вод»). Нередко в легенду «о происхождении» входят и непосредственные авторские наблюдения. В отправлявшихся в редакцию «Одесского листка» из разных портов, куда заходил «Ярославль», текстах восточных сказаний и легенд, как правило связанных с местами, через которые проходил корабль, Дорошевич не только «экзотичен», но и подчас фельетонно заострен. Легенду о происхождении Босфора, в которой Посейдон ударяет трезубцем «по полосе земли, отделявшей Черное море от Мраморного», он завершает неожиданным пассажем на тему «восточного вопроса», суть которого, как выяснили жаждавшие сойти на берег русские туристы, заключается в том, берут или не берут турецкие власти «бакшиш» ^[508] . В сказании об Адене, где находятся знаменитые гигантские каменные цистерны, наполняемые дождевой водой, как и в аравийской легенде «Страшный суд», звучат вполне современные мотивы противостояния арабского фундаментализма и «неверных» европейцев ^[509] ; И уже не в легенде, а в очерковых набросках «Четыре призрака (Из записной книжки туриста)» он рассказывает о непримиримых радикалах «в мусульманском духовенстве», «распаленное воображение» которых «рисует им картины священной войны во славу Аллаха и его великого Пророка», верящих, «что мир будет принадлежать правоверным и что во всех храмах всего мира будут раздаваться гнусливые завывания софт» ^[510] .

508

Там же, 1897, № 95.

509

Там же, №№ 108, 114.

510

Дорошевич В. Сказки и легенды Востока. М., 1902. С. 166–167.