Влас Дорошевич. Судьба фельетониста
Шрифт:
Не сразу далось «вхождение в каторгу». И все-таки сумев завоевать доверие у таких «авторитетов» как Полуляхов, «знаменитый убийца семьи Арцимовичей в Луганске», и Пазульский, «когда-то на юге атаман трех разбойничьих шаек», вызвать на откровенность бывшего интеллигента-москвича «бродягу» Сокольского, он ведет длинные беседы с ними и другими каторжанами, в том числе с опаснейшими, прикованными к тачке преступниками, дотошно выясняет не только все детали тюремного быта, но и подробности «историй», приведших их на Сахалин. При этом никакой сентиментальности, «жалости», презираемой каторгой. «Главным помощником» было уважительное, «понимающее сострадание», в котором нуждались каторжане. Но разговоры шли на равных. И каторга зауважала журналиста, который сумел добиться своего, «против всех пошел». В свою очередь, Дорошевич стремился не нанести ущерб авторитетному положению в каторжной среде того же Пазульского, и хотя тот совсем не говорил по-английски, журналист сделал вид, что нечто понял из произносившейся им белиберды и даже «поддержал разговор» в присутствии с любопытством наблюдавших за этой сценой каторжан. Не разделяя позицию презираемых каторгой «тюремных филантропов», душу свою спасающих сентиментальным сочувствием к «бедненьким арестантам» и раздающих им нравоучительные брошюрки, он совершает поступки, к которым каторга относится с одобрением. Попавшему в безвыходное положение поселенцу купил корову. Помог обессилевшему и вынужденному продать ростовщику последнее с себя каторжанину, выкупив его халат, куртку и паек хлеба.
Правда, каторга «сдалась не сразу», «пробовала» журналиста, были и «попытки запугать». Пустили слух, что под пиджаком у него «железная рубашка», и оттого он так смело заходит в камеры к самым страшным преступникам. Окруженный каторжанами, он чувствовал как «Фомы неверные» ощупывают его спину. Один каторжник даже одобрительно заметил: «Ты сам, барин, мы видим, из „Иванов“». Это была «большая похвала»,
589
Дорошевич В. М. Сахалин. Часть вторая. Преступники. С.59, 65.
Заглядывая в самые темные стороны человеческой психики, на ее «дно», порой пускай невольно, но соглашаясь отчасти с ломброзианской теорией о врожденной тяге к преступлению, Дорошевич прежде всего предпочитает указывать на социальные корни преступности. В определенной степени и людоедство было порождено свирепыми «хановскими порядками». Несколькими годами позже, в судебных очерках, вступаясь за сломанные человеческие судьбы, он с особым упорством будет доискиваться социальных мотивов совершенного преступления. И как-то признается: «Я люблю разбирать судебные процессы с бытовой стороны и считаю такое занятие для общества полезным. Разобрать дело с общественной и бытовой стороны — это чаще всего снять с обвиняемого часть его вины и возложить ее на быт, на общество. Это справедливость» [590] .
590
Неделя о кн. Мещерском//Русское слово, 1904, № 331.
На Сахалине он постоянно находит подтверждение этой своей позиции. Кучер Гребенюк задушил своего барина за дикие издевательства. И в словах, и в лице его, «когда он говорит о своей жертве», Дорошевич видит «столько злобы, столько ненависти к этому мертвецу — словно не 12 лет прошло с тех пор, а все это происходило вчера». Что же нужно было, чтобы довести «этого тихого, смирного человека до такого озлобления»? [591] О таких людях, как Гребенюк, говорит в «Записках из Мертвого дома» Достоевский: «Существует, например, и даже очень часто, такой тип убийцы: живет этот человек тихо и смирно. Доля горькая — терпит. Положим, он мужик, дворовый человек, мещанин, солдат. Вдруг что-нибудь у него сорвалось; он не выдержал и пырнул ножом своего врага и притеснителя <…> И случается это все даже с самыми смирными и неприметными дотоле людьми» [592] . Другая история, рассказанная Дорошевичем, — крестьянина Новгородской губернии Семена Глухаренкова, из-за болезни утратившего речь и, как «бродяга Немой», сосланного на Сахалин, — отчасти перекликается с «Рассказом Егора» из чеховского «Острова Сахалина». Нормальные, трудолюбивые люди оказываются нередко на каторге по причине равнодушия властей, которому они не в силах противостоять из-за своей темноты. Из их рассказов выясняется, что они абсолютно не понимали, что происходило на судебном процессе, кто их обвинял и кто защищал. Очерку «Преступники и суд» Дорошевич предпослал красноречивейший эпиграф-цитату «из отчета об одном процессе в Елисаветграде»: «У обвиняемых не оказалось копий обвинительного акта: копии эти они извели на „цигарки“» [593] . В написанном спустя три года очерке, посвященном защите суда присяжных, он назовет Сахалин «страшной кучей, где случайные, невольные виновники несчастий свалены в одну груду со злодеями и извергами.
591
Дорошевич В. М. Сахалин. Часть первая. С.84–85.
592
Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. в 30 томах. Т.4. С.87.
593
Дорошевич В. М. Сахалин. Часть первая. Каторга. С.381.
Ведь довольно сказать, что чуть не половина каторги состоит из мужиков, пришедших сюда за „убийство во время драки“. Все это одна и та же история. В праздник напились, подрались и нечаянно ударили так, что человек Богу душу отдал. Большинство не помнит даже, как и случилось. Среди них очень много добрых, хороших мужиков. Таких даже большинство, почти все они таковы». Многие из «этой массы только по несчастью каторжного народа» (IX, 35–36) осуждены на сравнительно небольшие сроки, но «среди невыносимых условий люди бегут от ужаса, и из краткосрочных каторжан превращаются в бессрочных. Такова история всех почти долгосрочных сахалинских каторжан. Безногие, безрукие, калеки — это живая новейшая история каторги. История тяжелых непосильных работ и наказаний» [594] .
594
Там же. Часть вторая. Преступники. С.185.
Каторга не только калечит физически, она развращает душу, убивает в человеке человеческое. В «атмосфере тюрьмы» «нарождаются преступления и задыхается все, что попадает в нее мало-мальски честного и хорошего». Подтверждением тому история кавказца Балад Адаша, гордого, с развитым чувством собственного достоинства, требовавшего, чтобы все «было по закону». Но его унизил, сломал жестокими публичными побоями самодур-смотритель, и теперь «нет гадости, гнусности, на которую не был бы способен этот „потерявший невинность“ человек» [595] . Очевидна здесь связь с выводом Достоевского: «Весь этот народ <…> если и не был прежде развращен, то в каторге развращался» [596] . Расчеловечивание — вот что увидела русская литература на каторге глазами Достоевского, Сергея Максимова, Чехова. Опыт Дорошевича подтверждал их наблюдения. «Страшны не кандалы. Страшно это превращение человека в шулера, в доносчика, в делателя фальшивых ассигнаций… И какие характеры гибли!» [597] Эти слова из его очерка «Интеллигентные люди на каторге» снова заставляют вспомнить Достоевского: «И сколько в этих стенах погребено напрасно молодости, сколько великих сил погибло здесь даром» [598] .
595
Там же. Часть первая. Каторга. С.68.
596
Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. в 30 томах. Т.4. С. 13.
597
Дорошевич В. М. Сахалин. Часть первая. Каторга. С.316.
598
Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. в 30 томах. Т.4. С.231.
Тем неожиданнее было найти на «проклятом острове», притом среди «отчаянных головорезов», людей, для которых справедливость оказалась самым важным в жизни. Бывший одессит Шапошников, участник «шайки грабителей под предводительством знаменитого Чумака», на каторге преобразился. Он «буквально отрекся от себя и <…> превратился в самоотверженного, бескорыстного защитника всех страждущих и угнетенных, сделался „адвокатом за каторгу“» [599] . Но если Шапошников все-таки ходит на работы, то другой борец за справедливость, Шкандыба, отказался вообще считаться с каторжными распорядками, за что много лет его подвергали
жесточайшим телесным наказаниям и держали прикованным к стене. И все-таки начальство уступило упорству каторжанина и чтобы как-то оправдать его статус «неработающего» перевело на положение богадельщика. Но такие, способные на протест типы из простого народа, замечает Дорошевич, «очень редки. Так же редки, как хорошие люди на свете» [600] .599
Дорошевич В. М. Сахалин. Часть первая. Каторга. С.72.
600
Там же. С.76.
Может ли стать религия духовной опорой человека на Сахалине? Увы — традиционные религиозные ценности терпят крах в мире насилия и разврата. Каторга считает проявление религиозного чувства «слабостью». И если религиозность и могла проявиться здесь, то только «в виде протеста», «ярко, страстно, горячо, фанатически», как в секте «православно верующих христиан». Характерно, что секта эта явление «чисто сахалинского происхождения». Пускай и совсем небольшая, но часть исстрадавшихся, изверившихся каторжан пришла к «своей вере», к «своему Христу». Как бы ни относиться к сектантству, нельзя не видеть в этом сахалинском «братстве» стремление сохранить душу живу, искру Божию в мире плетей, розог, непосильного труда, невероятных унижений человека. Эта нота звучит, когда Дорошевич передает свою беседу с главой сахалинских «православно верующих христиан» Тихоном Белоножкиным, пожелавшим журналисту: «Масла вы в лампадку набрали много. Зажгите ее, чтобы свет был людям. А то зачем и масло?» [601] Воплощением стоического и одновременно долготерпеливого типа русского человека, способного вытерпеть любые страдания и сохранить такие качества как доброта, благожелательность, трудолюбие, предстает «дедушка русской каторги» Матвей Васильевич Соколов, отбывший 50 лет «чистой каторги» и получивший за это время 10 ударов кнута, тысячи ударов плетьми и палками и бессчетное число розог.
601
Там же. С.365.
Блуждая по кругам «каторжного ада», Дорошевич, естественно, проявил особое внимание к уголовным знаменитостям того времени, таким, как убийцы Полуляхов и Викторов, бандит Пазульский, легендарная воровка Софья Блювпггейн (Сонька Золотая Ручка), баронесса Геймбрук, бывший офицер Карл Ландсберг. Посвященные им очерки дали повод для утверждений, что, дескать, Дорошевич поехал на Сахалин за «зарисовкой сенсационных уголовных случаев, таинственных „героев“ нашумевших процессов, авантюрных историй…» [602] , что его «главным образом интересовали герои шумных сенсационных процессов». Соответственно в его книге «много места уделено описаниям похождений известной в свое время аферистки Соньки Золотой Ручки, подробно рассказывается о преступлениях высокопоставленных в прошлом лиц — баронессы-поджигательницы и гвардейского офицера-убийцы, с которыми встретился автор на Сахалине» [603] . В полном соответствии с принятым в советском литературоведении отношением к подобной «буржуазной тематике» то обстоятельство, что Чехов «до нескольких строк» сжал биографию «известной авантюристки Соньки Золотой Ручки», даже не назвал в книге фамилии «каторжной модистки» О. В. Геймбрук, попавшей в каторгу за поджог, обозначил «лишь одной первой буквой фамилию „светского убийцы“ — офицера К. Х. Ландсберга», «не включил <…> сведений и о некоторых других шумных уголовных делах, о которых он узнал на Сахалине», преподносится, по контрасту с книгой Дорошевича, как свидетельство того, что внимание великого писателя «было направлено не на исключительное, а на обычное, характерное» [604] . В общем, «Чехова не увлекла, не соблазнила занимательность биографий и сенсационность проступков отдельных каторжан (Сонька Золотая Ручка и др.), как это случилось с журналистом В. М. Дорошевичем» [605] .
602
Двинянинов Б. П. Якубович и его книга о каторге//Якубович П. Ф. В мире отверженных. Записки бывшего каторжника. В 2-х томах. Т.1. М.-Л., 1964. С. 11.
603
Теплинский М. В. Влас Дорошевич — автор книги «Сахалин». С. 131.
604
Семанова М. Л. Примечания//Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем в 30 томах. Соч. Тт.14–15. С.787.
605
Есин Б. И. Чехов-журналист. М., 1971. С.44.
Но Дорошевич не был бы настоящим газетчиком, если бы прошел мимо фигур, которым столько внимания уделяла пресса и имена которых были на слуху у читателя. Он пишет, повторим, не «диссертацию», не близкое к научному исследование, а статьи в газету, для которой острый, сенсационный материал — нормальная профессиональная вещь, содействующая читательскому успеху. Тем более, что «Одесский листок» ждет от своего корреспондента очерков, которые должны поднять тираж. Дорошевич отлично понимает это. И он не чурается выгодных фактов, деталей. Но над всеми соображениями берет верх сам Сахалин. Дух человеческой трагедии, витающий над островом, задает тон его повествованию. Его работа не только ради сенсации, потому что в очерках, посвященных уголовным знаменитостям, идет внимательное выявление причин, приведших их к преступлению. «Знаменитый московский убийца» Викторов, человек с «несомненно болезненной наследственностью», «с детства стоял близко к темному миру, соприкасался с ним», «с 12 лет начал пить», в 15 — «познакомился с развратом», «лет 20-ти заболел дурной болезнью» [606] . Схожая биография у Полуляхова, зарезавшего семью Арцимовичей в Луганске: красивый мальчик, избалованный женщинами, с 12 лет посещавший «позорные дома», «он вырос в уверенности, что будет жить богато», «пустился на кражи», «сел в тюрьму», которая стала для него «вроде как университетом» и откуда он вышел «со знанием воровского дела». Полуляхов по сравнению с Викторовым, «жалким, тщедушным», жалующимся, что нет денег «на панихидку по убиенным», выглядит настоящим монстром, по-своему, «с волчьей точки зрения», понявшим дарвиновскую теорию о «борьбе за существование» [607] . На той же позиции стоит и «аристократ каторги», а по сути пахан Пазульский: «Если все через деньги, то я возьму у тебя твои деньги и сам через них буду наслаждаться <…> Так уж все заведено» [608] .
606
Дорошевич В. М. Сахалин. Часть вторая. Преступники. С.34–35.
607
Там же. С. 12, 31.
608
Там же. С. 100.
Лев Штернберг (отбывавший ссылку на острове народоволец), подробно разобравший сахалинские очерки Дорошевича после выхода их отдельной книгой, хотя и считает, что «портреты эти претендуют на самую подлинную аутентичность», в то же время предупреждает, что относиться к ним следует «с величайшей осторожностью»: «Даже о наиболее правдивых из них можно сказать, при наибольшей снисходительности, что это моментальные фотографии, настолько искусно заретушированные и раскрашенные, что трудно сказать, где кончается портрет и где начинается фантазия автора». В этом свидетельстве непосредственного наблюдателя сахалинского каторжного быта видится как признание мастерства журналиста, так и определенная «ревность» знающего каторгу «изнутри» и традиционно не доверяющего журналистским «измышлениям». Единственная деталь, найденная рецензентом и позволившая ему «поймать» Дорошевича на «противоречии», касается подробностей убийства ростовского архимандрита: в одном очерке говорится, что его совершил каторжанин Паклин, а в другом, что он приказал сделать это подельнику. Соглашаясь со Штернбергом в том, что «не Паклин повинен в этих важных противоречиях, а автор, которому понадобилось в разных местах напечатать два фельетона о нем», признаем все же: этого мало для того, чтобы утверждать, что Дорошевич якобы создал «двойственный портрет Паклина» [609] . Конечно, память журналиста, оперировавшего гигантским собранным материалом, могла в каких-то, порой даже весьма важных для описания преступления, деталях подвести. Но все-таки важнейшее в личности Паклина, этого убийцы-поэта, — сочетание страсти к преступлению с «пробуждением» в нем же «обыкновенных человеческих чувств» — запечатлено в обоих очерках («Паклин» и «Поэты-убийцы»).
609
<Штернберг Л. Я.> В. М. Дорошевич. Сахалин (Каторга). Ч.I, II. М., 1903 //Русское богатство, 1903, отд. II. С. 35–36.