Влас Дорошевич

— Очень рад! Очень рад, господа! Садитесь. Курите. Как дома!

— Вот позвольте познакомить вас с моим другом Тюбейниковым.

Г. Каталажкин заглянул на него с любопытством:

— Слышал… Это вы и есть подозрительная личность?

Тюбейников подскочил на месте:

— И вы слышали?

Г. Каталажкин расхохотался самым откровенным образом:

— Весь деловой Париж про вас знает! Вас даже принимают за немецкого шпиона.

Тюбейникова чуть не хлопнул удар. Но я прервал г. Каталажкина:

— Позвольте, monsieur Каталажкин. чтобы мой друг сначала изложил вам свое дело.

Пока Тюбейников рассказывал свои злоключения, г. Каталажкин улыбался, покачивал головой, а когда речь зашла о том, как мой друг сам о себе в сыскном отделении справки наводил, г. Каталажкин уж откровенно расхохотался:

— Сведения не совсем точные. Этот мошенник хозяин бюро плохо справлялся. Мнения о вас разделились. Одни считают вас… Позволите говорить прямо?

— Пожалуйста!

— Одни считают вас… pardon [9] , это не мое мнение… просто-напросто идиотом.

9

Извините (фр.).

— Ну, это еще слава богу.

— Другие — авантюристом и мошенником.

— О, черт!

— А третьи принимают даже за революционера.

— Что?!

— Ну да! — преспокойно пожал плечами г. Каталажкин. — По мнению французов, русский, говорящий о законах, — революционер.

Г. Каталажкин снова с удивлением пожал плечами:

— Положим, что к вам является человек, ну, хоть из Франции. И говорит, что в его стране бегают страусы. За кого вы его сочтете? За кого?

— Ну, за враля.

— Вот, видите! Людей на грабеж приглашаете и говорите о законах. Своевременная тема!

Тюбейников даже вскочил со сжатыми кулаками:

— Как на грабеж?! Когда я своих 300 тысяч вкладываю!

Но г. Каталажкин спокойно ответил, только несколько отодвинулся:

— Во-первых, потрудитесь разжать кулаки. Дело гражданское. А во-вторых, вам самое лучшее ехать домой.

Г. Каталажкин посмотрел на Тюбейникова уничтожающим взглядом:

— Ну, какой вы есть продавец своего отечества? И кто у вас отечество купит?

Он с чувством собственного достоинства ударил себя в грудь:

— Я — продавец! И у меня купят! Потому знают, у меня ни за собой ни перед собой! Ничего! А потому и делай с моим отечеством что угодно. Отдаю! Ешь! Жри! Грабь! На клочки рви! Продаю! Мне что? Мне только учредительских акции подай, — я их сейчас же реализую и вон из дела. А там делай что хочешь! Пластом свое отечество перед ними положу. Делай что хочешь! А вы? Триста тысяч своих человек вкладывает. Какую же на него надежду можно возложить, что он грабить даст? Отечество свое продать возможно, но своих интересов, извините, никто не продаст!

Г. Каталажкин даже расхохотался:

— Русский предприниматель! С деньгами! И о законах говорит!! И вы хотите, чтобы вас за подозрительную личность не сочли? Мне ваш капиталист с ужасом рассказывал. «Приехал, — говорит, — из России подозрительный человек, о законах говорит. Я его спрашиваю: «Какие лица за вас?» А он отвечает: «За меня такие-то законы». Это людям-то, которые убеждены, что у вас вместо законов одни лица. Запасись соответствующими лицами, и никакие соответствующие законы тебе не страшны. А вы!.. Эх, вы!!

Тюбейников вышел от г. Каталажкина прямо потрясенный.

— Знаешь, — воскликнул он в швейцарской, — этот твой Каталажкин либо жулик, либо Наполеон! Либо он на Россию дванадесять языков приведет, либо… либо сам дванадесять языков слопает!

А мне вдруг снова почему-то вновь вспомнилась Онорская тюрьма.

Надзиратель Карпов потер Непомнящему спину:

— Пробовал.

VI В кабаке

Это было дня через два в кабинете у Пайяра. Великолепный обед кончился.

Капиталистов за обедом никаких не было. Совсем напротив, были русские.

Г. Каталажкин хватил за обедом лишнее, и очень лишнее.

Он лежал теперь на диване в расстегнутом жилете. Лицо было красно, глаза налились кровью. Дышал тяжело.

— Monsieur Каталажкин, — сказал кто-то, — в театр пора. Вы, кажется, взяли билет на первое представление к Саре Бернар!

Г. Каталажкин ответил:

— Ну ее к черту! Старую тварь!

Он посмотрел на часы:

— Рано. На двенадцать у меня виконтесса заказана.

— Как виконтесса?

— Тут баба одна, этими делами занимается, — обещалась поставить. Говорит, бесстыжа потрясающе. Если действительно бесстыжа, — идет! А нет — к черту!

— Нет, какова скотина! — шепнул мне Тюбейников. — Еще и в кармане-то ничего нет, а уж смотри! Сару Бернар к черту, виконтессу какую-то «заказывает», да еще, чтоб была «бесстыжа»? А ежели деньги-то у этого скота будут, тогда что?

Не знаю, слышал ли Каталажкин. Но догадался — очевидно.

Он повернул к Тюбейникову красное, словно томат, лицо, прищурил налитые кровью глаза:

— Ругаете?.. «Законник»!.. А?.. Люблю, когда меня ругают!.. Освежает!.. А то все «prince» да «prince»… То ли дело: в морду, скверными словами. Чисто душ! Господа! — вскочил он вдруг с дивана и принялся застегивать жилет. — Айда в кабак, чтоб нас в лоск изругали! Кабак такой знаю, — как ругаются! Как ругаются! — повторял он с упоением.

Кругом засмеялись.

Г. Каталажкин огляделся мрачно:

— Н-не желаешь? Не надо! Один пойду.

— Яс вами!

Мне хотелось «доглядеть» г. Каталажкина. Мы пошли.

— Кабак Александра Бриана! На бульваре Mutin! Знаете, — обратился он к своему кучеру.

— Oui mon prince! [10]

— А «вуй», так и пошел! — мрачно огрызнулся г. Каталажкин.

Это был один из тех монмартрских «артистических» кабачков, которые создал извращенный вкус артистических подонков Парижа.

Вместо двери — леса гильотины. По стенам портреты и маски знаменитых убийц. На люстре, сделанной из костей скелета, болтался на веревке висельник, манекен человека с синим лицом и высунутым языком.

10

Да, мой князь! (фр.).