Власть без славы

Ситуации, возникавшие вокруг новых законов, сегодня кажутся смешными, но тогда нам было не до смеха. Почти 30 (!) лет в СССР не могли принять Закон о печати. Помню, когда я был направлен после учебы в Академии общественных наук на работу в Отдел пропаганды ЦК КПСС и только-только успел познакомиться с его работниками, заведующий сектором газет И. А. Зубков под большим секретом, «как бывшему газетчику», показал мне один из вариантов этого закона. Над ним начали работать еще в хрущевские времена, приход каждого нового генерального секретаря вызывал переделку текста, но этот закон так и не вышел из стен отдела пропаганды. Только новый Верховный Совет СССР в 1990 году смог создать и принять Закон о печати и других средствах массовой информации. Считаю, что могу гордиться тем, что именно мне выпала удача курировать работу над его проектом, главную роль в которой сыграли три депутата: К. Д. Лубенченко, А. Е. Себенцов и Н. В. Федоров при непосредственном участии Ю. Х. Калмыкова. Шума и разных интриг вокруг закона было много, откуда-то все время появлялись альтернативные проекты, их публиковали газеты, это вызывало депутатские запросы, порождало подозрения, что закон могут «подменить», но в конце концов он был принят и стал первым за время советской власти законом, утверждающим свободу печати. [12] Оттолкнувшись от него, российский парламент примерно через год примет еще более прогрессивный Закон о средствах массовой информации Российской Федерации, который, слава богу, неплохо работает и сегодня, хотя уже и нуждается в дальнейшем развитии.

12

Могут возразить: а как же ленинский Декрет о печати, принятый на третий день после революции 10.11.1917 г.? Но это все-таки декрет. Вообще же законов о печати в отечественной истории было два: в 1882 г. (не столько о печати, сколько о цензуре) и от 27.04.1917 г., принятый Временным правительством Керенского.

Но самым большим уроком и испытанием стала для меня работа над проектом Закона о порядке выезда из Союза Советских Социалистических Республик и въезда в Союз Советских Социалистических Республик граждан СССР. Этот проект стал законом и вступил в силу 20 мая 1991 года и до сих пор определяет возможности личного взаимодействия с остальным миром граждан многих республик бывшего Советского Союза, хотя, конечно, каждая из них немного переделала его «под себя».

В принципе я, пожалуй, был готов к работе над этим законопроектом — еще с 1985 года, став депутатом старого Верховного Совета СССР, я постоянно занимался проблемой так называемых «отказников» — соотечественников, получавших отказ на выезд из СССР. Мотивы отказа были самые разные, но в основном абсурдные — человек, например, 15 лет тому назад работал в режимном институте, а все еще считался носителем государственных секретов — воистину наши секреты никогда не старели. А так как меня — дескать, молодой депутат да еще редактор «Известий» — постоянно выводили на работу с американскими парламентариями, то мне они и вручали списки этих «отказников». Замечу, кстати, что ни одного такого списка от нашего КГБ я ни разу не получил, проблемы для него, видимо, не существовало. А американцы знали точно адрес, место работы, возраст, национальность каждого «отказника» и причины отказа на выезд. Они привозили с собой длиннейшие списки — первый был на 213 фамилий, вручали их мне со всякого рода заявлениями. Я писал по каждой фамилии письма в КГБ, в Генеральную прокуратуру, в МИД, встречался с самими «отказниками» — если бы можно было пересказать, что пришлось услышать и пережить! — список постепенно сокращался. Огромную роль в этом сыграл И. П. Абрамов, генерал КГБ, работавший заместителем Генерального прокурора СССР. Уверен, он прекрасно понимал, что многие «отказники» — жертвы ведомственного произвола, но сам выступить против него не мог, таковы были «правила игры». А вот официальные обращения депутата Верховного Совета да еще редактора «Известий» помогали ему занять четкую позицию. В результате получилось так: если в первом списке, врученном мне в 1985 году сенатором США Деконсини, было 213 фамилий, то в последнем, перед самым принятием закона привезенном заместителем государственного секретаря США Ричардом Шифтером, — 7! Наши бывшие соотечественники, ставшие теперь в Израиле, в США, в Канаде, в других странах известными и влиятельными политическими фигурами, и не подозревают, какие споры разворачивались вокруг разрешений на их выезд и кто в этих спорах какую позицию занимал. И слава богу!

Поучительной была и работа с американскими парламентариями напрямую. Люди старшего поколения, уверен, помнят телемосты между Верховным Советом СССР и конгрессом Соединенных Штатов Америки. Вместе с нашим выдающимся международником, тогда заместителем заведующего международным отделом ЦК КПСС, В. В. Загладиным я участвовал во втором таком телемосте. И первый раз испытал на себе приемы открытой, публичной, хотя, по сути, хамской, политической схватки, которую с первых слов навязали нам сенатор Мойнихэн и конгрессмен Хойер. Мы прилично разругались с ними, и тем большим было мое удивление, когда я получил благодарственную телеграмму от Мойнихена. Хойер же сам приезжал ко мне трижды.

Уже тогда в крестьянской моей душе зародилась мысль: что-то не так в нашем общении с «братьями» по ту сторону Атлантики. Я начал наблюдать за этим с особым вниманием. А вскоре встретил и стал сопровождать конгрессменов Д. Фэссела и У. Брумфилда — демократа и республиканца. Фэссел возглавлял тогда в Конгрессе комитет по международным делам, причем возглавлял много лет. Брумфилд же слыл ярым противником разоружения и переговоров на эту тему.

А Советский Союз именно эта тема больше всего интересовала. Заканчивался срок нашего одностороннего моратория на ядерные испытания, надо было точно знать позицию американской стороны: поддержат они продолжение запрета на взрывы или же будут продолжать свои испытания, как раньше, не оставляя нам иного выбора.

Американская «пара» прилетела, как обычно, с женами, на компактном, но очень комфортабельном и «дальнелетном» самолете — Атлантический океан он мог перекрыть без посадки в оба конца. На нем мы улетели в Ленинград, где в гостинице «Балтийская» я и получил ответ на вопрос о моратории. Картина была, конечно, достойна кисти больших художников.

…Четыре часа утра. Жены конгрессменов давно спят. За столом в «штабном» номере четыре человека — два американца, переводчик и ваш покорный слуга. Охранники, прилетевшие с конгрессменами, заботливо подливают виски, достают из холодильника лед и содовую. Я в десятый раз пытаюсь объяснить, что для Америки продление нашего моратория — колоссальный шанс. Кое-что смысля в глобальной экологии, читаю короткую лекцию о том, что ядерное оружие не нуждается в ракетной транспортировке, его можно взорвать в любом месте, результат все равно будет планетарным. Просто одни погибнут раньше и сразу, другие — позже и в муках. Какой тогда смысл Америке гнать свои испытания? Вот шанс: мы продлеваем мораторий на них, вы к нему присоединяетесь. Логично? Политически целесообразно?

Фэссел и Брумфилд непробиваемы. Мы провели вместе уже два дня, у них была возможность убедиться, что мы не «темним»; хотя, наверное, я несколько превышал свои полномочия, я их всегда превышал, когда видел, что речь идет о проблеме, важной для нашей страны. Но — молчат. Я начинаю снова, предварительно сказав тост за «простых» граждан Соединенных Штатов. Наконец, опытнейший Фэссел не выдерживает:

— Да взрывайте вы, мистер Лаптев, что хотите! А мы — как взрывали, так и будем взрывать! Ваш мораторий — это ваш мораторий. Вы его объявили, вы его можете прекратить. Соединенные Штаты в этом не участвовали и участвовать не будут.

На всю жизнь я запомнил это американское: «мы — как взрывали, так и будем взрывать!» Ответ, что называется, исчерпывающий, хотя и отнюдь не в дипломатической упаковке. Утром, в 9 часов, поехали на Пискаревское кладбище.

Таких встреч и переговоров было немало, так что обстановка вокруг нашей страны и умение западных политиков «педалировать» на разных вопросах, в первую очередь на правах человека, были мне достаточно ясны.

Первоначально работа над законопроектом в выездах и въездах шла спокойно. По поручению Горбачева я провел совещание с большой группой руководителей и представителей министерств и ведомств — МВД, МИДа, КГБ, Таможенной службы, Минфина, Госплана, МПС, Аэрофлота и других. Позиция вроде бы была единой — закон нужен, работу над ним следует ускорить, принципиальных возражений ни у кого не было.

Это дало возможность подключить к работе над проектом самых квалифицированных депутатов — Ф. М. Бурлацкого, Н. Н. Гриценко, С. А. Азарова, В. Г. Кучеренко, наладить международные консультации. Постоянно мы обращались к консульскому управлению МИДа, к Министерству юстиции, в Государственный комитет СССР по труду и социальным вопросам — надо было предусмотреть какую-то правовую защиту людей, которые будут выезжать, скажем, на заработки, конвенций о защите прав трудящихся — мигрантов мы к тому времени не только не ратифицировали, но даже и не знали. Все шло, как говорится, по плану.

В октябре 1990 года Верховный Совет принял Закон о выездах и въездах в первом чтении. Замечаний было много, но, когда мы с председателем Комитета по международным делам А. С. Дзасоховым и председателем Комитета по законодательству Ю. Х. Калмыковым проанализировали их, оказалось, что в основном это технические моменты, коренной переработки проект не требует. Мы договорились оперативно готовить его на обсуждение, и 23 ноября 1990 года два председателя комитетов внесли его на второе чтение уже с учетом замечаний.

Тут-то он и застрял. Те самые министерства и ведомства, которые поддерживали его на первой стадии, вдруг заговорили о том, «какова цена вопроса». Оказалось, что у таможни не хватает пропускных пунктов, у железнодорожников мало вагонов и большие трудности с их перестановкой на европейскую колею, гражданская авиация нуждается в новых самолетах, а Минфину не хватит валюты (обменивали тогда всего лишь по 1000 рублей). Пошли справки о неминуемых очередях на выезд, кто-то подсчитал, что ждать людям придется не менее года. Потом заговорили, что и паспортов-то у нас не хватит, и ОВИР захлебнется, и погранслужба не справится. И все проводили цифры необходимых затрат, гигантские цифры. Другими словами, по бюрократическим коридорам и кабинетам прошел какой-то сигнал, который очень удачно совпал с ведомственными устремлениями получить «под закон» дополнительные ассигнования. Поэтому и запрашивали с огромным запасом — урежут, дескать, но хоть что-то дадут.

Стало ясно, что надо как-то систематизировать эти ведомственные оценки, чтобы их можно было либо принять, либо аргументированно отклонить. Я обратился в Госплан СССР. Академик С. А. Ситарян, бывший тогда первым заместителем председателя этого почтенного учреждения, через пару недель прислал мне объемистую справку. Привожу ее полностью как пример того, какая гигантская работа сопутствовала принятию Закона о выездах и въездах (собственно, все законодательные акты готовились так же) и какие ведомственные амбиции возникали в то время на, казалось бы, нейтральной почве.