Властелин пустоты

— Достаточно. Ты вправду в это веришь?

— То, что традиционная Быль о Сошествии с Нимба не более чем сказка, известно даже детям. А Быль Истинная? — Леон пожал плечами. — Кто может сказать, что такое Истина? Где она? И надо ли ее знать? Быть может, она лишь повредит людям.

— Ото! — Умнейший фыркнул. — Да ты, оказывается, философ.

— Парис философ, а я только охотник.

— Мне приходилось бывать в деревнях, где ни де ти, ни взрослые уже не считают эту вашу Быль сказкой…

— Не так, не так! — закричал Леон, вскакивая. — Спокойнее, ногу назад отставь. В трубку с силой не вцепляйся, держи легко, а то рука дрогнет и выстрел обязательно сорвешь. Прости, — повернулся он к Умнейшему. — Не сдержался. Этому обалдую только бы тяжести таскать.

— Ты меня выслушаешь или нет? — спросил Умнейший, кривя запавшие губы. — Ах, все-таки выслушаешь? Я рад. Можешь не извиняться, только сядь и молчи… Так вот, ваши пращуры явились сюда из места, куда более отдаленного, чем заурядное планетное кольцо из обломочного материала, которое вы зовете Великим Нимбом. Ваш календарь Нимба совершенно бесполезен и не имеет никакого отношения к планетному кольцу. Я знаю только одну планету, где в году триста шестьдесят пять с четвертью дней… да и кто ее не знает. Без сомнения. Простор — старая земная колония, по-видимому, еще довоенных времен, стало быть, потомки переселенцев с Земли живут здесь не менее тысячи двухсот и не более тысячи пятисот лет. Правда, сначала меня сильно озадачил заявочный буй землян на орбите…

Леон заморгал: Умнейший снова нес околесицу. Какой еще буй? Какие земляне? Сдает старик…

— Земля — это другое название Нимба, — сообщил он.

— А болван — другое название дурака, — парировал Умнейший. — Впрочем, прости и не обижайся. Откуда тебе знать? Лет сорок назад здесь еще была старенькая обсерватория — помню, когда провалился пол, последнему наблюдателю выбодало глаз окулярной трубкой… Вот он — знал. А что вам? Спутник на стационарной орбите — просто лишняя звездочка, кому это интересно? Ленивые люди рая… протяни руку — фрукт висит, протяни другую — овощ, дичь едва ли не сама под выстрел идет, а на драконов охотитесь из спортивного интереса, без них бы расчудесно обошлись. Ты посмотри на этих: полдня всего упражняются, не ахти какая работа, а им уже отдохнуть хочется. Я иногда просто не понимаю, почему вы еще не выродились в жвачных животных. Может, ты понимаешь? Ах, ну да, конечно — состязания, Хранительницы Знаний, фольклор, поэзия, то-се, описательные науки, абстрактная философия опять же процветает…

— У нас не процветает, — возразил Леон, вспомнив Париса.

— В одной деревне мне показали обломки, — проигнорировал его реплику Умнейший. — Я уверен, что это был примитивный флайдарт боевого назначения. Четвероног ваш уникальный — просто-напросто посадочные лапы корабля заурядного размера, впоследствии разобранного для насущных нужд или разрушившегося естественным путем. В то, что корабль был один, — не верю. Просто от других не осталось и этого — убежден, что они были разделаны на металл еще первым-вторым поколением переселенцев. Видимо, переселенцев изначально было несколько групп, или они разделились вскоре после высадки и воевали друг с другом. Легенды об этом периоде вашей истории всем известны и вряд ли достоверны. Полагаю, впрочем, что период войн не был слишком уж продолжительным. За перемирием последовал тысячелетний мир, а почему — этого я долго не мог понять. Люди, что ли, другие? — Старик снова фыркнул. — Человек везде одинаков, что на Сиринге, что на Просторе, что даже на Земле, и повод подраться он найдет всегда…

— Нечестно так думать, — сказал Леон. — Нас убивают.

— Всегда начинается с того, что кто-то кого-то убивает. Тебя и твоих близких пытались убить — ты начал стрелять. Разве должно быть иначе?

— За что нас убивают? Старика передернуло.

— Глупейший вопрос. За что ты выметаешь песок, скопившийся в доме? Чтобы не скрипел под ногами, за что же еще.

— За что нас убивают? — упрямо повторил Леон.

— Это не убийство, — покачал головой Умнейший. — Правда, нам от этого не легче. Это очистка.

И больше ничего объяснить не пожелал, буркнул только приставшему с расспросами Леону: «Нельзя тебе сразу помногу, несварение будет». Буркнув — ушел.

Глава 6

Оперенная стрелка

Скользит в тесном канале ствола

Навстречу пятнышку света.

(Из сборника трехстиший эпохи Великого Пересмотра, издание 2-е, дополненное; 3-я Государственная машинная типография.)

Не думать ни о чем. Это главное. Хотя бы на время стать растением — ствол, листья, корешки под землею. Какие могут быть мысли у растения? Нет мыслей — нет и телепатем. Обнаружить простым лоцированием невозможно, а «глазами» — требует времени. Не думать? Поди попробуй. Й-Фрон перевернулся на другой бок и посопел. Сон не шел, хотя час назад казалось — только бы свалиться где-нибудь, закрыть глаза, и нет Й-Фрона. Ищите. Лидер-корвет на время выпустил его из виду, экипаж тоже не проявлял желания вновь задействовать ограниченно ценного, и это было славно. Пусть в щели между внешним и внутренним слоями бронекорпуса «Основы Основ» гулко и холодно, зато и невольные телепатемы проходят сквозь металл с некоторым ослаблением, что уже совсем чудесно. Хорошее местечко себе присмотрел. Главное, не маячить на виду, не клянчить сосисок у Дин-Джонга, не пытаться умыться водой из бассейна Хтиана, и тогда, может быть, удастся посвятить несколько часов отдыху, а то и сну.

И вот на тебе — не спится.

«А Мбонг, наверно, сейчас спит, свернувшись в чреве своего братца, — подумал Й-Фрон с завистью. — Что ему еще делать. Собственно очистка планеты еще не началась, но период подготовки подходит к концу без всякого участия человека. Мбонгу можно спать, и Нбонгу тоже.

Зато внутренняя жизнь корабля не обходится без человека никак… — Й-Фрон тихонько посопел носом. — Скажем, когда у Хтиана засорилось дыхало, кто его спас? Кто нырял в бассейн? Я нырял. А от кого получил ластом-обрубком, который у Хтиана вместо ног? От спасенного же. Чтобы, значит, не грязнил воду. Комбинезон, кстати, пришлось сушить на себе — бесхозную одежду корабль поглощает с особенным удовольствием…»

Й-Фрон неслышно выругался и, вовремя спохватившись, несколько секунд лежал неподвижно, ожидая ответной реакции лидер-корвета. Он даже вспотел. Хорошо, что корабль сейчас занят собой: где-то что-то наращивает в собственной конструкции, где-то что-то убирает, как ему нравится. Учи потом заново схему ходов. На прошлом витке включал двигатель — устраивался на орбите поудобнее.

Дин-Джонг тоже достоин зависти: лидер-корвет не смеет его тревожить. А кем он, спрашивается, был до того, как на свое нечаянное счастье попал в облаву? Ни отваги, чтобы тайно пробираться в верхние ярусы активной оболочки, ни ловкости, чтобы красть пищу, не было у него в помине, сноровки в охоте на крыс также не приобрел — вечно клянчил и ныл, робко приближаясь к костру… Когда выклянчивал, а когда и нет. И цензуру памяти этот счастливец проходил не менее строгую, чем прочие отобранные. Уж анекдоты-то про полноценных граждан изъяли все до последнего, можно не сомневаться.

Й-Фрон наморщил лоб. К подкорке только и присохло, что были какие-то анекдоты — и смешные, и злые, и всякие, — а вот не вспомнить ни одного, как ни старайся. Многое забыто с тех пор, как начата новая жизнь. Можно сказать, повезло: признали годным, оставили часть памяти. Повезло, пусть и не в такой степени, как Дин-Джонгу. По слухам, в тот момент Внеземелье опять ощутило нехватку ограниченно ценных и сортцентр проявил небывалую неразборчивость: в партии Й-Фрона признавали годным в среднем одного из пяти.

Он зевнул и плотнее запахнулся в куртку. Холодно. Но такова жизнь. Иные из ограниченно ценных неплохо устраиваются в наземных службах и живут сравнительно долго. В экспедициях очистки — как знать? Никто не делился с Й-Фроном статистикой, но здравый смысл подсказывал: расходуемый материал в конце концов расходуется.

Иные, не выдержав, расходуют себя сами. Кто слишком много о себе понимает, не может приспособиться к правильному укладу. В том, что уклад на «Основе Основ» правильный, Й-Фрон не сомневался. Он не знал слова «пария» и не применил бы его к себе, если бы знал.

Й-Фрон поворочался с боку на бок. Заснуть бы… И чтоб без снов, чтоб как в яму. Слишком устал, чтобы опять привязался все тот же сон, бывшая явь… Ночь на Титане, наполненная скрежетом ломающихся льдов, серое низкое небо набито ледяной пылью, и станция — глупая жестянка без крохи активной массы — ходит ходуном. Ледяной монолит под ней тоже куда-то ползет, как большая неповоротливая черепаха. Вот он на что-то натыкается, начинает неторопливо ворочаться вокруг оси, вправо-влево, и с каждым движением размах становится все ощутимей, и слышно, как далеко внизу, под основанием монолита, гулко дробятся не то льды, не то камни. Трещина движется торопливыми рывками, подбирается ближе. У края монолита, откуда она пошла, разлом уже довольно широк, а здесь она еще не добралась до станции, как будто лед вдруг стал вязким, как хорошо нагретое стекло… Шестеро ждут. Трещина вроде бы идет мимо. Кто-то пытается облегченно утереть со лба пот, но мешает стекло шлема, и ограниченно ценный нервно смеется. Кто это был? Теперь и не вспомнить. Рывок трещины прицелен, как выстрел. С картонной податливостью рвется обшивка. Пол взрывается тучей осколков. Трещина разрубает станцию надвое. Он один в своей половине, во что-то вцепился, держится. В другой половине остались пятеро… Нет, их уже трое. Их половина встает дыбом, им не за что ухватиться. Вот один с криком сорвался. Двое балансируют на самом краю. Удары, удары. Он крепко держится. Пусть попробуют оторвать, если смогут… Ближайшая стенка легко вминается внутрь: с той стороны ползет большая льдина. Остановилась? Нет, движется… Всё. Со скрежетом, с протяжным совиным уханьем проседает, рушится сверху покореженный потолок, и наступает ничто…