Влесова книга. Троянский конь норманнизма

Наконец, следует отметить в этом языке и кое-какие лексико-семантические анахронизмы, т. е. явления, не соответствующие предполагаемой эпохе IX века и нехристианской культуре. Так, «волхв», написавший «се бо тайна велика есе» (с. 8), невольно процитировал крылатые слова апостола Павла (Ефес., 5, 32). Неоднократно упоминаемая в «Велесовой книге» живая вода (с. 16, 34 и др.) известна русским волшебным сказкам, но также и Библии (см. книгу пророка Захарии – 14, 8; Евангелие от Иоанна – 4, 10–11). Библейское происхождение имеет образ земли, текущей медом и млеком (с. 40) (см.: Исход, 3, 8; 13, 5; 33, 3; Левит, 20, 24; Числа, 13, 28; 16, 13 и др.), фольклору известна лишь молочная река с кисельными берегами. Встречается пародийное использование христианских литургических формул, например: «Бонде благслвен, вожды, нын а прене о векы а до веку» (с. 62).

Среди языческих праздников упоминаются русалии (с. 30, 102), однако нужно иметь в виду, что название восходит к латинскому rosalia, которым обозначался масленичный карнавал, и пришло оно на Русь из Средиземноморья через южных славян уже в христианскую эпоху. Невинное, казалось бы, слово царь (в форме cap, с. 78) для IX века тоже является анахронизмом: оно зафиксировано только с XIII века – до тех пор в употреблении находилась исключительно форма цесарь (цьсарь) [112] . Странное изобретение «волхвов» скотиводиаи (с. 22) тоже не представляется удачным – образования типа скотовод, скотоводство и т. п. впервые появляются в русском языке лишь в XVIII веке у Тредиаковского и Радищева [113] . Слово степь, столь важное для туранской идеи, очень часто встречается на страницах «Велесовой книги» (нередко оно приводится в причудливых написаниях вроде стенп, с. 20, или ступ, с. 30). Нужно, однако, иметь в виду, что древней письменности оно неизвестно, в летописи степь называется полем. При своем появлении слово степь означало, как кажется, то, что мы теперь называем пустыней, поэтому не могут не вызвать улыбки райские степы (с. 36) наших «волхвов».

112

Там же. С. 111.

113

См.: Алексеев А. А. Старое и новое в языке Радищева//XVІІІ век. Сб. 12. Л., 1977. С. 104, примеч. 22.

Нужно подчеркнуть, что в языке «Велесовой книги» нет никаких лингвистических архаизмов, которые бы оправдали ее датировку IX веком. Но датировать ее по языку можно: писавшие ее «жрецы» знали только современную русскую грамматику и некоторые украинские диалектные явления.

Речь «новгородских волхвов» обладает внутренним родством с офенской «отверницкой говоркой», в которой нарочито искажаются слова, чтобы затемнить смысл высказывания. Например, прибавляется лишний слог (лето: кулето), заменяется первый слог (товар: шивар), вставляются отдельные звуки (знать: знахтить, плакать: плаксырить), изменяются окончания (сласть: сластим), переставляются слоги (солома: масола, стакан налит: скандалит). Существуют также такие формы комического жаргона, как «разговор по шицы», где фраза «пора домой» звучит ширапоцы шимойдоцы, или «разговор по херам», где та же фраза будет звучать ширахерпоцы шимойхердоцы [114] . «Новгородские волхвы» применением сходных приемов речи (например, в глагольном формообразовании) создают в «Велесовой книге» резкий контраст между языковой формой и содержанием, чем достигают определенного комического эффекта, скорее всего ненамеренного.

114

Примеры заимствованы из статьи Д. С. Лихачева «Арготические слова профессиональной речи» (1938). См.: Лихачев Д. Статьи ранних лет. Тверь, 1993. С. 120–121.

«Велесова книга» уже обсуждалась в научных изданиях, а в 1990 году удостоилась большого исследования О. В. Творогова [115] . В обстоятельном разборе было вполне убедительно показано, что текст представляет собой творение недавнего прошлого, что автором его следует считать плодовитого литератора русской эмиграции Ю. П. Миролюбова. Издатель «Велесовой книги» А. Асов посвятил несколько страниц научной полемике, он вступил в дискуссию по некоторым мелким лингвистическим замечаниям О. В. Творогова, обойдя молчанием аргументацию относительно авторства Ю. П. Миролюбова. Возражения А. Асова, два из которых были разобраны выше, дают ясные testimonia paupertatis. Слишком очевидно незнакомство издателя «Велесовой книги» с другими письменными текстами Древней Руси и славянского Юга, незнание истории славянских языков, непонимание веса и значимости тех лингвистических фактов, о которых ему приходится говорить. Нельзя успешно изучать единственный текст и не ведать ничего о других. А. Асову приятно думать, что начитанность, профессионализм являются помехой при рассмотрении столь сложного явления, как «Велесова книга» (с. 242), в действительности именно они предохраняют от наивных заблуждений и позволяют высказывать здравые суждения. Голос издателя звучит гораздо увереннее, когда, оставив зыбкую почву лингвистических мелочей, он пускает в ход свои самые сильные доводы: «Главное же подтверждение подлинности невозможно точно выразить словами. Оно исходит из личного духовного опыта. О подлинности говорит сам дух «Велесовой книги». Ее мистериальная тайна, великая магия слова» (с. 240).

115

Творогов О. В. «Велесова книга» // ТОДРЛ. 1990. Т. 43. С. 170–254.

Защитники «Велесовой книги» не догадываются, что как раз на них лежит тяжесть доказательства (onus probandi) подлинности текста, что от них ожидается нечто большее, чем случайная реакция на замечания критики. В свое время великий востоковед академик Н. Я. Марр под влиянием потери своего задушевного дела – раскопок древней Айни – углубился в лингвистические мечтания и создал «новое учение» о языке. Сегодня оно забыто, никому не понадобилось доказывать несостоятельность этой странной теории. Напротив, именно сторонники подлинности «Слова о полку Игореве» породили обширную научную литературу, посвященную этому произведению, которое по необычности своей литературной формы нередко вызывало сомнения в подлинности. Выступления лингвистов и литературоведов против подлинности «Велесовой книги» не всех уберегли от соблазна. Впрочем, и в среде специалистов находятся такие, кто благоволит фантазерам, в данном случае учеными-рецензентами издания оказались профессора И. В. Левочкин (Москва), Ю. К. Бегунов (Санкт-Петербург) и Р. Мароевич (Белград).

Между прочим, сам О. В. Творогов своим сближением Ю. П. Миролюбова с известным мистификатором и фальсификатором первой половины XIX века А. И. Сулакадзевым открыл новые перспективы исторической критики г. Асова. Оказывается, так оно и было, и либо эти дощечки, либо какие-то другие сходные хранились у Сулакадзева (с. 208–211). Не исключено, что будут предприняты попытки доказать, что Сулакадзев и сочинил «Велесову книгу». Сама по себе такая возможность существует, ведь Сулакадзев принадлежит той эпохе национального романтизма, когда фальсификация была нормальной формой литературного творчества, находя себе воплощение то песнями западных славян Проспера Мериме, то Оссиановыми песнями Джеймса Макферсона, то Краледворской рукописью Вацлава Ганки. Дощечки – эти или другие – видел АЛ. Востоков, «без сомнения крупный ученый», но в отличие от А. Асова не смог прочесть: «Главной причиной, конечно, было то, что АЛ. Востоков… многое сделавший для русской православной культуры, был узкоконфессионально ориентирован. Для него русское язычество как культура не существовало», – разъясняет А. Асов (с. 210). Знай он, что АЛ. Востоков похоронен на Волковском лютеранском кладбище в Санкт-Петербурге, что в 1802 году он написал поэму «Певислад и Зора», построенную на славянской языческой мифологии, —

Пастырь Велесу овна несет, Чтобы стадо было в целости, —

он выразился бы осторожнее. А.X. Востоков был литературным предтечей А. Асова, но духовной связи между ними нет.

В конце книги приложен список организаций, которые сотрудничают с издательством в деле распространения книги. Это Международное общество Рерихов, Всемирный Русский Собор, Национальный клуб древнерусских ратоборств, Община триверов-сварожичей, Славянская ведическая община в Коломне, Ведическая община в Обнинске, Нижегородская областная языческая община и т. п. Само издательство «Менеджер» и А. Асов располагаются при журнале «Наука и религия», и это обстоятельство может навести на мысль, что враждебное отношение к православию унаследовано ими от старой традиции воинствующего атеизма. Совсем недавно нормой нашей культурной жизни было подозрительное, отравленное идеологией отношение к фактам, полученным путем положительного научного исследования, это именовалось «буржуазной наукой». Сегодня новым жрецам язычества неубедительными кажутся выводы «христианской науки». Но наука едина, она не делится по конфессиям и партиям, по национальной и государственной принадлежности.

Опубликованное в недавние годы собрание сочинений Ю. П. Миролюбова является лучшим комментарием к «Велесовой книге»: те же мысли, то же понимание славянского язычества, истории и языка; некоторые совпадения в свое время отметил О. В. Творогов. Но возникают сомнения в искренности А. Асова как защитника подлинности этого языческого опуса: слишком мало он использует сочинения Ю. П. Миролюбова для своих комментариев, словно боится сказать слишком много. Из сочинений Миролюбова приведу лишь одну выписку, которая проливает свет на лингвистическую позицию «новгородских волхвов»: «Известно, что в Нове-Городе язык был близок к старочешскому. Так, слово «язык» произносилось «ензык», «голубь» – «голомбь», «дед» – «дяд», «свет» – «свят», «белый» – «бялый», «вера» – «вяра» и т. д. Буква «ять» была в действительности «ятью», ибо произносилась как «я». Относительно особенностей тогдашнего произношения спора нет, так как с этим согласны многочисленные авторы по славяноведению» [116] . Все приведенные языковые формы являются, конечно, не старочешскими, а современными польскими, их-то, как мы видим, и предпочитали «новгородские волхвы». Они, конечно, разделяли и ностальгические симпатии Миролюбова, проведшего годы молодости в Чехии. Ссылка в данном случае на авторитет славистики, разумеется, совершенно безосновательна, равным образом ни о какой близости языка древнего Новгорода к чешскому говорить не приходится.

116

Миролюбов Ю. Собр. соч. M"unchen, 1982. Т. 5. С. 21.

Собрание сочинений Ю. П. Миролюбова вполне объясняет его как личность; из того, что мы знаем об условиях его труда и жизни, становятся понятны причины, по которым он занимался этой фальсификацией. Как православный, он «подтягивал» славянское язычество к православию. В его поступках нет ничего злонамеренного, наивность дилетанта и духовное одиночество взывают к сочувствию и снисхождению.

Для России нового времени характерно напряженное и ревнивое отношение к Европе, иногда оно принимает форму низкопоклонства, иногда форму заносчивого нигилизма. Такое отношение нередко распространяется и на русских за рубежом: мы их бичуем или боготворим. В любом случае их влияние на культурную жизнь России поразительно сильно, хотя не всегда отвечает реальной значимости выдвигаемых ими идей.

Распространение у нас в последнее время национально-патриотических лозунгов в немалой степени связано с влиянием русской зарубежной среды. Там они выступают как порождение эмигрантского быта, они складываются в замкнутой группе, которая, часто ощущая свою ущемленность, компенсирует ее на уровне мифа. Этому социально-психологическому феномену дал в статье «О расизме» (1935) убедительное объяснение надежный и квалифицированный свидетель – Н. С. Трубецкой [117] . Для русской культуры в пределах России нехарактерно острое восприятие национальных проблем, скорее равнодушие к ним. Это обусловлено и количественно-пространственным фактором русской жизни, и аристократизмом русской культуры, ибо аристократизм – космополитичен. Как формула здесь удобна самохарактеристика Н. А. Бердяева: «Мой универсализм, моя вражда к национализму – русская черта» [118] .

117

Статья перепечатана в кн.: N.S. Trubetzkoy’s Letters and Notes / Prepared for publication by R. Jakobson. Berlin; New York; Amsterdam: Mouton, 1985. P. 467–474.

118

Бердяев Н. А. Самопознание (опыт философской автобиографии). М., 1990. С. 10.

Возможно, новые жрецы язычества движимы горячим сознанием национальной полноценности или даже исключительности, в этом случае их привлекает в «Велесовой книге» миф о глубоком прошлом славян и русского народа. Тогда им следует помнить, что нация – это творение совсем недавнего прошлого (о чем уже упомянуто выше). Старые оседлые народы Европы не сохранили воспоминаний и легенд о кочевой праистории. Это вовсе не потому, что их историческая память коротка: народ, перешедший к оседлой жизни, очень скоро теряет самоотождествление с предыдущей стадией своего бытия. Подумайте сами: будет ли зажиточный крестьянин мечтать о шатре и скрипучей цыганской колымаге? Такая карьера соблазнит разве что бобыля. По всей видимости, и этническое самоотождествление, и формы языка, и формы народной словесности приобрели свой исторически засвидетельствованный вид уже в период оседлой жизни народа, иными словами, славяне стали славянами лишь на новом месте своего постоянного обитания. Это место современная этнография называет прародиной и ищет его для славян либо в Полесье, либо на Лабе (Эльбе).