Влюбиться в Венеции, умереть в Варанаси
Шрифт:
— Школьная ручка! — воскликнул он.
Я улыбнулся, но продолжал идти.
— Школьная ручка! — снова повторил он. — Школьная ручка!
Ручка у меня при себе была — хорошая, шариковая, привезенная из Лондона. Я отдал ее мальчишке, и он тут же куда-то умчался. У воды, в тени пляжного зонтика, сидел святой человек и приветливо глядел на меня.
Когда я дошел до надписи «Я ЛЮБЛЮ МОЮ ИНДИЮ», то был счастлив ее увидеть.
— Что ты там читаешь? — спросила Лалин.
Я сидел на террасе и не слышал, как она подошла. Она была босиком, в чрезвычайно линялых джинсах и белой футболке, от которой веяло свежей стиркой. Я показал ей обложку: «Влюбленные женщины» [165] , старое пингвиновское издание.
— Странный выбор.
— Кто-то оставил
На этом я выдохся. Лал пододвинула стул и уселась рядом, выжидательно глядя на меня. Ногти у нее на ногах были выкрашены в розовый цвет, и там же, на одном из мизинцев, красовалось серебряное колечко.
165
Роман Дэвига Герберта Лоуренса (Lawrence) (1885–1930), изданный в 1920 г. и ставший причиной громкого цензурного процесса над автором.
166
Названия других работ Лоуренса — «River of dissolution» и «Ship of Death».
— Это всего два.
— Знаю, но иногда и двух бывает много. В каких-то обстоятельствах и одногоможет быть много.
— А ноль, сэр, может быть всем, — изрекла она в чем-то очень индийскую мудрость. — Вообще-то «много» предполагает не меньше трех вещей.
— Ты, как всегда, права.
— Так что, Лоуренс был в Индии?
— На Шри-Ланке, которая Цейлон. Ему там страшно не понравилось. И об Индии он, в общем, судил по Шри-Ланке. Как жаль, однако, что он сюда не доехал. Его бы тут, естественно, все раздражало. В плане кастовости, он бы видел себя неприкосновенным брахманом. И утверждал бы, что Ганди проповедует ненасилие, так как втайне мечтает поразбивать всем головы кувалдой.
— Особенно Неру?
— Вот именно. Он вообще везде болел, но тут мог заболеть еще больше, чем сразу во всех остальных местах. И возможно, он написал бы индийский роман — недель за восемь. Полный неточностей и самых диких измышлений, но странно пророческий. Он бы провидел, что цыпленок тандури когда-то станет английским национальным блюдом, а в его родном Иствуде откроют несколько ресторанов, в названии которых будет слово «Махал» [167] .
Лалин заказала чаю. Камаль принес чайник на сверкающем подносе и поставил его на стол. Я отложил книгу и пошел внутрь, чтобы взять себе банан. После расстройства желудка я привык питаться в основном бананами.
167
Дворец ( хинди).
— Ты совсем тут превратился в обезьяну, — заметила Лалин, когда я снова уселся за столик. — Скоро ты начнешь красть бананы с чужих тарелок. Просто чтобы будоражить всех своими выходками.
— Если я когда-нибудь стану оранжевым комом, ты узнаешь меня? — спросил я.
— Если ты будешь просто каким-то оранжевым комом? Нет, конечно нет. Но думаю, тебе это не грозит. Ты из тех мужчин, которые с возрастом становятся все костлявее и костлявее. И ты совсем не оранжевый. Скорее розовато-беловатый. Попробуй воспользоваться лосьоном для загара.
— Ты отрицаешь во мне бога! — вскричал я. — Бинго! Это как раз лоуренсовская идея: отрицать бога в себе или в ком-то еще. Вот тебе и три, что уже можно расценивать как «много»!
— Довольно общее рассуждение, ну да ладно.
На террасе появился Даррелл, и Лал призывно взмахнула рукой.
— Как раз вовремя! А то мне тут читают зануднейшую лекцию про «Семь подушек мудрости» [168] . Ты не поверишь, что он только что сказал. Он назвал Ганг рекой растворения.
168
Книга другого Лоуренса (так называемого Лоуренса (Томаса Эдварда) Аравийского (1888–1935), знаменитого английского разведчика, которого автор намеренно путает с Дэвидом Гербертом Лоуренсом, называется «Семь столпов мудрости». В основе шутки лежит игра слов: pillar —столп и pillow —подушка.
—
Он говорил тебе, что пописал в него?— Нет! — воскликнула Лалин. — Злокозненный еретик!
Даррелл взял стул и сел с нами. Теперь нас было трое — не то чтобы «много», но вполне достаточно. Как и на Лал, на нем была белая футболка. Он не поцеловал ее, но теперь, когда он был рядом, она вся светилась изнутри, как любая влюбленная женщина. Сам Даррелл не светился — мужчинам это вообще не свойственно, особенно таким, как он. Но что-то в нем стало более явственным (в каких-то едва уловимых нюансах) — уверенность, что на него можно положиться, что она не ошиблась в своем выборе. Возможно, именно по этой причине — в числе прочих — возникшая между ним и Лалин связь никак не повлияла на их отношения со мной.
— Как твой животик? — поинтересовался Даррелл.
— Ничего, — ответил я. — Знаешь, как говорят: что нас не убьет, то сделает нас слабее.
На несколько дней к нам присоединилась Сайоко, молодая японка. Она ужинала в одиночестве, и Даррелл спросил, не желает ли она присоединиться к нам. Английского она почти не знала, и, когда она пересела к нам, он заговорил с ней по-японски, что, даже в его случае, было весьма впечатляюще. Сайоко и я мало что могли друг другу сказать, но с ней было легко. То, как она пребывала в этом мире, было присуще лишь ей — по крайней мере, я раньше ни с чем таким не сталкивался. Работая журналистом в Лондоне и часто интервьюируя всяких художников, я привык к тому, что смысл существования — особенно для художников, но также и для журналистов — сводился к тому, чтобы как-то выделиться, прозвучать, привлечь к себе внимание. Сайоко была совсем другой. Она скользила по миру так, словно стремилась ни в чем на него не давить. Она рулила по его трассам как искусный водитель, избегая столкновений и опасных ситуаций. В контексте Варанаси это сравнение было бессмысленным, но в ее обществе почему-то сразу вспоминалось, как спокойно себя чувствуешь, когда не нужно все время давить на клаксон, ждать аварии, напрягаться и держать внимание и нервы на пределе. Интересно, это было свойственно лишь ей или это была характерная японская черта?
В Варанаси вообще было много японцев — как туристических групп, смотревшихся слегка по-идиотски, маниакально фотографировавших все вокруг и беспрекословно подчинявшихся тур-лидерам, так и трансовой молодежи, иногда с дредлоками и почти всегда в футболках с интересными надписями. Особенно их привлекал Сарнатх, где Будда произнес свою первую проповедь. Он располагался всего в шести-семи милях к северу от города, и даже не знаю, почему я туда так и не добрался. Надо было съездить вместе с Сайоко — она была буддисткой и отправилась туда одна в первый же свободный день. Собственно, она меня не приглашала, но ничто не мешало мне поехать. И не то чтобы я был против самой идеи или мне было это неинтересно. Тем не менее я не поехал.
Сайоко пробыла с нами совсем недолго. Пару раз мы гуляли вдоль гхатов и пили кофе с блинами в «Лотос-лаунже». По дороге туда мы увидели двух дохлых крыс, лежавших рядышком на самом видном месте — из чего следовало, что даже для них Ганг оказался слишком грязным. В «Лотос-лаунже» мы не промолвили ни слова. Мы и по пути туда почти не разговаривали, но когда идешь, рассматривая дохлых крыс и прочие достопримечательности, это как-то не смущает. Но сидеть вот так, молча, не имея возможности разговаривать, а общаясь лишь на уровне вибраций — это было странно и ново.
Я едва успел ее узнать, как она уже уехала в Бодхгайю. Я рассказал ей, как там можно менять купюры с десятипроцентной комиссией, но не факт, что она поняла. Когда она уехала, я немного расстроился — и это странно, потому что стоило ей нас покинуть, как мне стало казаться, будто ее здесь никогда и не было.
В галерее «Крити» открылась выставка фотографий Дайяниты Сингха. Мы втроем, а также Шашанк и еще кое-кто из гостей «Вида на Ганг» пошли на открытие. Выставочное помещение с его белыми стенами — как во многих мировых галереях — с тем же успехом могло находиться в Лондоне или Нью-Йорке. (Должно же и в Варанаси быть что-то сугубо современное, как во всей остальной Индии, вступившей в двадцать первый век.) Но хотя на открытие пришло довольно много народу, все было совершенно не так, как на схожем мероприятии в любом из этих городов. Тут не было никакой бесплатной выпивки — ни даже платного бара, — так что, съев несколько самос и тщетно поискав глазами Изобель, я был вынужден целиком погрузиться в искусство.