Влюбленные

Когда полицейские, фэбээровцы и представители прокуратуры уехали, управляющий отелем предложил Доусону перебраться в другой, самый лучший номер, какой только имелся в его распоряжении. До пяти звезд новый номер, правда, недотягивал, но все же был не в пример удобнее. В нем, в частности, была гостиная, которую отделяли от спальни высокие «французские» двери, да и обставлен он был лучше. Отказываться Доусон не стал, благо багажа у него было совсем немного, и теперь они с Амелией любовались прекрасным видом, открывавшимся из широких окон гостиной.

— Ну, твое здоровье!.. — сказал Доусон и, залпом осушив бокал, поставил его на журнальный столик рядом с креслом, в котором сидел. Амелия, которая свернулась клубочком в уголке уютного дивана, потягивала виски небольшими глотками. После всего, что она испытала, это было именно то, что надо: взбудораженные нервы успокаивались, а по жилам разливалось приятное тепло.

Доусон, в отличие от нее, продолжал испытывать беспокойство, но причиной были не недавние переживания, когда они лишь чудом избежали смерти. Он знал, что настало время для решающего объяснения, но понятия не имел, чем оно закончится.

— Теперь, — сказал он, — ты знаешь причину.

Она кивнула.

— А ведь я предупреждал, чтобы ты держалась от меня подальше!

Поднявшись, Доусон подошел к окну вплотную. Номер располагался на самом верхнем этаже, поэтому он отлично видел, что перед входом в гостиницу по-прежнему стоит несколько патрульных машин. Фургоны телевизионщиков здесь тоже побывали, но уехали вслед за «Скорой», которая повезла Карла в больницу. Похоже, репортеры всерьез рассчитывали взять у него интервью, хотя врач и оценивал его состояние как очень тяжелое.

Сейчас Доусон невольно подумал о том, что можно подвести кое-какие предварительные итоги. Опасный преступник, террорист, которого ФБР разыскивало на протяжение десятилетий, наконец-то схвачен. Это, без сомнения, было сенсационной новостью, и он нисколько не сомневался, что как раз в эти минуты представители крупнейших национальных СМИ скупают авиабилеты до Саванны. Возможно, в своих репортажах они вскользь упомянут и журналиста Скотта из «Лицом к новостям», но он надеялся, что никто из коллег не обратит на него слишком пристальное внимание. К счастью для него, никто из спецназовцев не расслышал последних слов, которые он сказал Карлу. Даже Кнуцу Доусон не признался в своем родстве с Уингертом и Флорой. Об этом знали только Хедли, Ева, Амелия и он сам.

И еще — Карл.

— Я думаю, полицейских, которые охраняли тебя на Сент-Нельде, теперь отзовут, — сказал Доусон. — Если уже не отозвали. Тебе и детям больше ничто не грозит.

— Такер обещал оставить несколько человек, чтобы репортеры не слишком нам досаждали, — ответила она. — Но это всего на несколько дней, пока шумиха не уляжется.

— Это правильно. — Доусон вздохнул. — Как там мальчишки? Все в порядке?

— Я разговаривала с ними по телефону. По-моему, они оба довольны и абсолютно счастливы. Эта женщина из полиции, которая ими занимается, совершенно их избаловала. Кстати, она сказала мне, что сегодня мне не обязательно возвращаться на остров, коль скоро завтра мне снова придется ехать в Саванну.

Доусон кивнул. Кнуц просил их еще раз встретиться с ним утром, в девять часов, чтобы, как он выразился, «подбить бабки».

— Ну вот… — проговорил он и, повернувшись к Амелии, долго смотрел на нее, потом слегка развел руками. — Теперь ты знаешь мой секрет. Может, хочешь о чем-то спросить?

Амелия некоторое время раздумывала. Потом, набрав в грудь побольше воздуха, решилась:

— Сколько лет тебе было, когда ты узнал?..

— Тридцать семь.

Она изумленно уставилась на него.

— То есть ты узнал только сейчас?!

Вернувшись к креслу, Доусон снова сел.

— О том, что у меня есть брат, я узнал всего восемь… нет, уже девять дней назад. Что касается остального, то… Да, я знал, как я появился на свет и как Хедли нашел меня, едва живого, в дыре под полом.

О Карле и Флоре я тоже многое знал… Мои родители — приемные родители, я имею в виду — никогда не скрывали от меня обстоятельств моего происхождения. После того как Хедли вытащил меня, я два месяца провел в интенсивной терапии для новорожденных, после чего меня выписали с диагнозом «абсолютно здоров». Правда, факт моего существования власти тщательно скрывали, и в первую очередь от прессы. Тогда считалось, что так нужно для следствия. Хедли и второй агент, который в тот день был старшим, тоже помалкивали, чтобы уберечь меня от возможных неприятностей.

Понимаешь, — добавил Доусон задумчиво, — я, новорожденный сын Флоры, был единственным младенцем, которого нашли в доме в Голденбранче. Рядом обнаружили детскую пеленку, поэтому поначалу все решили, что она имеет ко мне самое прямое отношение. И только некоторое время спустя выяснилось, что моя ДНК не совпадает с образцом, который удалось выделить при анализе следов, найденных на пеленке. Значит, был второй ребенок, но никто из полицейских, наблюдавших за домом, его не видел, не слышал и не знал, куда он подевался. Предполагалось даже, что эта пеленка попала в дом случайно, что ее принесли какие-то бродяги, пока дополнительные генетические исследования не установили, что матерью ребенка, образцы ДНК которого остались на ткани, тоже была Флора. Между тем за все тридцать семь лет никаких сведений о том, что Карл и его любовница обзавелись сыном или дочерью, в ФБР не поступало. Загадочный ребенок словно испарился. До недавнего времени этот вопрос так и оставался открытым, хотя, откровенно говоря, на протяжение многих лет он считался достаточно второстепенным. Ребенок не был преступником, террористом, а значит, ФБР он интересовал мало.

Доусон перевел дух и продолжил:

— Ну а потом, девять дней назад, я получил от Хедли СМС-сообщение, в котором он просил меня как можно скорее приехать к нему по важному делу. Когда я до него добрался, он рассказал мне о процессе над Стронгом, а потом огорошил сообщением, что образец ДНК Джереми полностью совпал с безымянным образцом, обнаруженным на пеленке в Голденбранче тридцать семь лет назад. Нашелся мой брат, который, если верить Карлу, был старше меня на одиннадцать с небольшим месяцев. По видимому, когда они и Флора бежали, они забрали с собой его. А меня бросили.

Взяв со столика свой пустой бокал, Доусон принялся вертеть его в пальцах. По-видимому, ему очень хотелось, чтобы на донышке осталось хоть полглотка. Убедившись, что бокал абсолютно пуст, он снова поставил его на столик и посмотрел на Амелию.

— Вот такие дела…

— Но если ты с самого начала знал, что… Разве в детстве или в юности тебя не беспокоило, что тебя бросили твои… твои родные родители? — спросила она.

— Честно говоря, я не видел и не вижу никаких особых причин беспокоиться или расстраиваться. В конце концов, мои биологические родители были безжалостными преступниками, презренными негодяями, которые были вынуждены постоянно скрываться, переезжать с места на место, всегда и всего бояться. Мне даже повезло: Хедли знал, как сильно его близким друзьям — бездетной семейной паре — хочется иметь ребенка. Как только меня выписали из интенсивной терапии, он нажал на все рычаги, использовал все свои связи и в рекордно короткий срок организовал мое усыновление. Мои родители — у меня язык не поворачивается называть их приемными — любили меня как родного, а я любил их. У меня был дом, у меня была семья. Чего же еще мне было желать?..

— Но тебя все-таки что-то смущало?

— Да. Став старше, я узнал кое-что о законах наследственности и задумался. Как я уже говорил, мне было хорошо известно, кто мои настоящие родители. В книгах по биологии и генетике, которые я проштудировал, утверждалось, что внешность и черты характера чаще всего передаются через поколение, да и во мне самом тоже могла проявиться уингертовская склонность к насилию, к жестокости… Но больше всего я боялся, что мои дети могут быть хоть чем-то похожи на Карла и Флору. К тому же мне не хотелось сделать несчастной ту женщину, которая будет иметь неосторожность меня полюбить. Тогда-то я и принял решение… Какое — ты знаешь.