Влюбленный халиф

И тут Аладдин понял, что заврался. Вбегал-то он через ворота полуденные. И его наверняка запомнил начальник ночной стражи. А потому юноша промолчал, нарочито внимательно разглядывая старую лампу.

Но отец и не ждал ответа.

Тишина вновь поселилась в тихом дворике. Салах, глубоко задумавшись, смотрел в черное небо. И Аладдин на цыпочках отправился к себе, чтобы вновь пережить миг прикосновения к чуду и забыть тот ужас, который гнал его по зеркальному коридору…

— Мераб?!

Голос отца прозвучал прямо над его головой.

— Ох, отец, это ты… — Юноша очнулся. Он все еще был там, был Аладдином, чудом и хитростью избежавшим смерти. Сердце его по-прежнему колотилось, а перед глазами стояли черные руки, сплетенные в замок пальцы и грохочущий по стенам голос колдуна…

— Да что с тобой, сын мой?

— Уже ничего, отец… Я просто зачитался.

— Зачитался… — Визирь нахмурился. Пожалуй, впервые он почувствовал, что его сын может ему врать. — Зачитался, говоришь… Но, в таком случае, куда делись те почтенные люди, которые беседовали с тобой? Я шел к беседке и отчетливо слышал голос какого-то юноши, твой голос и голос какого-то почтенного человека. По выговору, жителя закатных или, быть может, полуденных провинций халифата. Кто это был?

Мераб широко раскрыл глаза:

— Прости меня, отец, но здесь никого не было.

— Сын, не серди меня. Ведь я же слышал…

— Прости меня, добрый мой отец. Но здесь и в самом деле никого не было.

Искреннее недоумение Мераба разозлило визиря не на шутку. Увы, полуденные провинции столь недавно вошли в состав халифата, что выходцы оттуда по-прежнему вызывали подозрение в столице. А если сын сейчас беседовал с лазутчиками…

— Аллах всесильный и всевидящий! — Голос визиря едва не срывался в крик. — Сын, я в последний раз спрашиваю у тебя, с кем ты беседовал в этот час?!

— Отец мой, — Мераб тоже стал говорить громче. — Я в последний раз отвечаю тебе, что здесь был только я и старая книга. Но если моего слова тебе мало, ты можешь спросить у стражников, что стоят вон там, у входа в диван, и там, у выхода из поварни и мыльни. Если моего слова тебе мало, пусть они станут свидетелями моей честности и твоего, отец… прости, заблуждения.

Визирь внимательно проследил за рукой сына, указывающего сначала в сторону дивана, вход в который прекрасно был виден из беседки, а потом и в сторону поварни, рядом с калиткой в которую и в самом деле стоял дюжий стражник, не сводящий сейчас глаз с визиря.

— Аллах всесильный… — уже тише проговорил визирь. — Этот рослый болван пялится на меня так, словно я аппетитная красавица, а не государственный муж.

— Неудивительно, отец, — Мераб усмехнулся верности сравнения. — Не каждый день можно услышать, как всегда спокойный визирь прекрасной нашей Джетрейи кричит, прости меня, как сотня оплешивевших ослов…

— Каких ослов? — Глаза визиря округлились, но сын увидел в них смех, который тот и не собирался скрывать.

— Оплешивевших, батюшка. Внезапно ставших гладкими и стройными, как юные пери.

Визирь расхохотался. Только одному человеку в целом мире удавалось рассмешить его — Мерабу. Ибо только ему одному в голову приходили столь странные и столь иногда забавные, но верные сравнения. Всего на миг визирь представил себе, как может выглядеть осел, умелыми руками цирюльников выбритый до зеркальной гладкости…

— Ох, сын мой… Должно быть, я кричал слишком громко.

— Более чем, отец, — Мераб опустил глаза в показной покорности.

— Однако я отчетливо слышал голоса…

— Отец, говорю тебе столь же отчетливо: здесь никого не было. Любой, кого ты об этом спросишь, может тебе это подтвердить. В беседке только я и старая книга… Должно быть, сегодняшнее злое солнце сыграло с тобой злую шутку.

Глаза Мераба были чисты и честны. Однако червячок сомнения вновь зашевелился в душе визиря.

Алим понял, что пора вмешаться. Всего одного магического усилия хватило ему, чтобы визирь, а вместе с ним и Мераб услышали прямо у входа в диван высокий гортанный голос.

Ни одного слова нельзя было разобрать из речи невидимки. Однако теперь и не надо было.

— Прости меня, сын, — пробормотал визирь, пытаясь разглядеть говорившего. — Должно быть, именно этого человека я и слышал. Но где же он?

И визирь, двумя руками придерживая полы черного мундира, поспешил в сторону дивана, дабы самолично изловить невидимого иноземца.

Мераб пожал плечами. Сегодняшнее поведение отца было более чем удивительно. Однако все же не так удивительно, как его, Мераба, приключение: необыкновенная книга, с которой, оказалось, можно беседовать как с сотней мудрецов.

— О нет, мой друг, — вновь рядом с юношей раздался этот голос. Голос, которым с ним беседовала замечательная книга о приключениях Аладдина-сорвиголовы. — Ты слышал не голос книги, ибо она жива не более, чем минареты на той стороне дворцовой площади. Ты слышал мой голос, голос неспящего Алима, которого ты, юный колдун, силой своего воображения спас из заточения на листах превосходно выделанного пергамента.

— О Аллах всесильный и всевидящий… — Под Мерабом подогнулись колени, и он не столько сел, сколько упал на широкую деревянную скамью, окрашенную черной охрой.

— Чему же ты удивляешься, глупец? Разве не беседовал ты со мной, видя приключения коварного, некогда моего друга Инсара?

— Мне казалось, что я просто читаю книгу… — вмиг севшим голосом ответил Мераб. Он уже понял, что этот бестелесный, но не бессильный голос ему не мерещится.

— Друг мой, — с некоторой долей укоризны произнес Алим, — еще никогда и никто не умел читать книги так, как это делаешь ты. Ибо только твое воображение, живое и могучее, может оживить тех, кто охотится или страдает, спасается или догоняет на страницах книги. Только тебе одному под силу увидеть бисеринки пота на лбу бегущего во весь опор мальчишки, услышать аромат цветов, что растут в саду императора; тебе одному из всех живущих слышны голоса магов, которые, быть может, никогда и не жили на этом свете…

Голос невидимого мага был не менее реален, чем занозистая доска под руками юноши. Однако поверить тому, о чем говорил этот бестелесный голос, Мераб по-прежнему не мог.

— Ну-у, юноша, пора уже принять мои слова как данность. Ты же не удивляешься громкому голосу своего отца или прекрасным глазам матери, тебя не пугает пение сотен птиц в дворцовом зверинце или дуновение прохладного ветерка на закате… Они столь же для тебя естественны, как весь мир вокруг. Так почему же ты пугаешься моих слов?