Влюбленный халиф

— Прошу вашего дозволения, почтенный, сообщать родителям о себе. Ибо у нас в семье заведено: сколь бы долгим ни было странствие, при каждой удобной возможности подавать весточку.

— Более чем уважаемая традиция, мой мальчик. Но почему ты спрашиваешь разрешения? Разве кто-то в силах запретить любить родителей и уважать традиции?

— Но страна ваша открыта лишь достойным… Вряд ли почтовое сообщение с внешним миром поощряется вашим правителем.

Многоликий хозяин расхохотался.

— Воистину, свежесть чувств, присущая нашим гостям, есть величайшая награда для любого из нас, жителей страны Мероэ!

Видя недоумение юноши, хозяин пояснил:

— Мальчик мой, тебе будет предоставлена возможность каждый день, да хоть каждый час, отправлять весточку родителям. Все эти весточки будут твоим родителям доставлены со скоростью, какую тебе даже трудно представить. Быть может, они опередят и письмо, которое ты отправил, едва высадившись на Либийский Рог… Но не в этом дело. Пойми же, юный наш гость, что ты и сам не решишься написать, что вошел в ворота страны Мероэ и был признан нами равным любому из нас, ибо ваш мир твердо знает, что страна Мероэ исчезла в песках пустыни тысячи лет назад.

— И что? Теперь они будут знать, что это всего лишь легенда…

— Нет, уважаемый, твоя матушка всерьез забеспокоится о твоем душевном здоровье. Более того, подобное письмо может утвердить ее в самых страшных подозрениях: ее мальчик надорвал здоровье в тяжком походе и теперь, терзаемый неизлечимой душевной хворобой, приткнулся к какому-то грязному порогу, принимая его за светлый облик страны, ушедшей в пески прошлого…

Мераб был вынужден признать правоту слов хозяина: матушке могло прийти в голову что угодно, несмотря на все ее здравомыслие.

— …А потому, — тем временем продолжал хозяин, — ты, полагаю, напишешь, что цель странствий по-прежнему далека, гостеприимный правитель городка, где вы остановились для пополнения запасов, позволил тебе воспользоваться почтовой станцией, дабы не беспокоились матушка и отец о здоровье их Мераба.

— В твоих словах есть истина, — опустил голову юноша.

— Скорее, в моих словах лишь простой здравый смысл. Теперь же отдохните, путники. Ибо с сего мига вы не гости, а хозяева-новички прекрасной нашей страны. Утро подарит тебе, юный Мераб, возможность увидеть и познать весь мир. Тебе же, незримый Алим, сначала придется решить, нужно ли тебе тяжелое и неповоротливое тело. Хотя, полагаю, независимо от решения, ты все так же будешь сопутствовать пытливому юноше — своему освободителю.

— Воистину так, ибо он не только выпустил меня из плена пыльных страниц, но и провел за собой в самое сердце тайны.

Свиток двадцатый

Дом, который Мераб теперь считал своим, стоял всего в нескольких минутах ходьбы от места, которое ранее юноша назвал бы библиотекой. Но место это, во многом подобное «приюту мудрости», давало возможность не только читать книги и рассматривать карты. Здесь можно было также послушать лекцию, что напомнило юноше университет, куда он так и не отправился; можно было в тишине размышлять и беседовать с мудрецами, спрашивать у них совета. Можно было писать письма и сразу же получать на них ответы. Пока Мераб еще не привык к такому, однако уже начинал понимать, что все здесь устроено и просто, и мудро.

Дни текли за днями. Юноша учился, гулял, беседовал с Алимом и поражался скорости, с какой получал письма из дому. Более того, Мераб стал уже втягиваться в то необыкновенное состояние, в котором находился, попав в легендарную страну.

Его не тревожили размышления о том, что следует как-то зарабатывать на хлеб насущный, что надо как можно быстрее покинуть это странное место, сбежать и вернуться в мир, в котором он существовал еще, скажем, год назад и какой знал за день до появления Максимуса-воина.

Каким-то неведомым образом гостеприимные хозяева дали юноше понять, что для него сейчас самое главное занятие — это науки. Должно быть, думалось Мерабу, что здешние жители все как на подбор мудрецы. Или, быть может, ушли в постижении наук столь далеко вперед, что знания его, сына визиря, кажутся им знаниями младенца.

Как бы то ни было, Мераб учился. Он поглощал знания, как губка. Но чем больше юноша узнавал, чем отчетливее понимал, сколь мало он знает.

Как-то вечером, рассматривая небосвод, усеянный звездами, Мераб пожаловался на это ощущение Алиму, который, конечно, был рядом. Незримый маг по-прежнему оставался незримым, до сих пор не приняв решения, возвращаться ли ему в мир обычных людей.

— Воистину, мой мальчик, — ответил неспящий Алим, — твое знание подобно шару: чем больше становится сей шар, тем больше становится область его соприкосновения с неведомым…

— О, Алим, это бесспорно. Однако иногда я себя чувствую не школяром, а гусыней, которую откармливают орехами, дабы мясо ее было повкуснее.

— Ты просто устал, юноша. Отложи на день книги, прогуляйся по улицам, посмотри на девушек…

Однако Мераб в ответ лишь отрицательно качал головой. Нет, девушек он не боялся, не робел, беседуя с ними. Однако они ему казались столь скучными, а отложенная с вечера книга манила столь явственно, что Мераб с удовольствием менял беседу с незнакомой красавицей на высокий зал, полный непрочитанных фолиантов. И однажды именно из старой книги явилось ему чудо, еще раз изменившее его судьбу.

То была книга, повествующая о черной земле Кемет. Вычурные золотые буквы складывались в лаконичную надпись «Судьбы богов». Именно эта лаконичность и привлекла внимание Мераба.

— Должно быть, труд сей столь велик потому, что судьбы богов зачастую похожи на судьбы людей. И чем больше этих богов, тем более переплетены их судьбы, тем длиннее история, которая рассказывает об этом.

— Должно быть, так, — пробормотал Алим. Он хотел еще что-то сказать, но внимание Мераба целиком поглотили строчки, написанные темно-красной киноварью.

История богов действительно во многом походила на историю людей. В описании быта увидел юноша рассказ не о небожителях, а о нравах далеких эпох, о жизни и смерти тех, кто этих богов придумал.

Коварная книга открывала любопытному Мерабу страницу за страницей; юноша погружался в чтение, как в трясину. Алим прочитал название главы и понял, что телесно его освободитель здесь, а разум поглощен историей о юной богине Та-Исет и ее любви, нежданной и убийственной.

Имхотеп присел на ложе у ног Та-Исет, пока она распускала волосы, освобождая их от тяжелой затейливой прически.

— Ты куда красивей своей госпожи, богиня…

— Но любишь-то ты ее, о смертный…

— Я никогда не испытывал любви, однако я блаженствую, лежа рядом с красивой и страстной женщиной. Прежде никто не жаловался на меня, богиня. Если бы ты просто наслаждалась теми ощущениями, которые я возбуждаю в твоем теле, то поняла бы, что я прав.

— Ты коварен, смертный. Я не позволю тебе так зло шутить надо мной, — тихо сказала Та-Исет.