Вначале их было двое...

На заглохшем винограднике возятся женщины, хотят, чтобы вновь стали плодоносить немногие уцелевшие лозы.

А о Шалите с Журбенко и говорить нечего: со дня их первой встречи, даже по ночам не зная покоя, провернули они множество дел, всегда куда-то стремящиеся, всегда взволнованные, всегда вместе, два солдата, одна душа, одно сердце, две руки одного тела — и поди узнай, кто из них правая, кто левая. Ни шагу друг без друга, ни малейшего начинания не посоветовавшись. Так и прозвали их на еврейский лад двойным именем Шалит-Журбенко, и когда называли это имя, никто не знал, о ком из них идет речь.

Никто из тех, что вернулись в поселок, не выглядел таким чистеньким, так опрятно, даже нарядно одетым, как Аншл Коцин. Китель превосходно сидел на его статной фигуре, и солидный коричневый цвет этого кителя оттеняла белоснежная полоска аккуратно подшитого воротничка. На груди Аншла сверкали три медали. В начищенных до блеска хромовых сапогах отражались яркие лучи майского солнца.

— Глянь-ка, кого я вижу! — не своим голосом закричал изумленный Шалит, узнав в прибывшем франте старого знакомого. — Жених, да и только. Хоть вези иод венец — самый настоящий жених! Ты как будто не с войны пришел, а со свадьбы!

— А что? — самодовольно улыбнулся Аншл. — Я нигде не пропаду.

— Да разве такой герой пропадет? — отозвался с необычной для него усмешкой Шалит.

Он-то хорошо знал Аншла, знал, что это порядочный проныра.

Репейник — дали Аншлу прозвище земляки и втихомолку, за глаза шутили: такой вырастет и там, где его и не сажали.

Не было собрания, на котором бы он не выскочил с крикливой речью, и речь эта почти всегда заканчивалась так:

— Разрешите мне заверить райком партии и руководство нашего колхоза, что поставленные перед нами задачи будут выполнены с честью, досрочно.

Не успеет в поселок приехать кто-нибудь из района, как Аншл уже тут как тут: вертится около него, старается услужить, обхаживает и, глядишь, через час-другой уже обращается к нему на «ты», как старый друг-приятель.

До войны Коцин считался активистом, из кожи лез, стараясь выделиться, отличиться, быть на виду, выбиться в руководители.

И теперь, вернувшись домой, он был уверен, что, увидев на его кителе три блестящие медали, земляки достойно оценят его заслуги и он станет в поселке влиятельным и уважаемым человеком.

Но запустение, которое он застал в цветущем до войны поселке, так испугало его, что он готов был бежать куда глаза глядят от этой разрухи.

— Видел ты когда-нибудь разбитую воинскую часть? — вразумлял его Шалит. — Вначале, чуть только кончится бой, тебе кажется, что всему конец, что все пропало, что ты один остался на белом свете. Но вот появляются откуда-то люди — сначала один, потом второй, третий, пятый, а там, не успеешь оглянуться, и возродилась часть, словно восстала из пепла. Так и с нашим колхозом. Когда я пришел сюда, я был один-одинешенек, мне казалось, что никого не осталось в живых из всего поселка, кроме меня, и что пустыня эта так навсегда и останется пустыней. Ан нет, начали понемногу появляться люди — кто из эвакуации, кто с фронта, демобилизованный по ранению. На душе у меня уже стало немного веселей. А теперь, ты только посмотри: на полях опять тарахтят тракторы, опять зреют яблони, груши, сливы; послушай, как жужжат пчелы на пасеке. Конечно, нам еще тяжело: сколько крови пролилось, сколько людей погибло, кто их нам заменит?

— Там, где людей мало, бери уменьем, — щегольнул Аншл слегка измененным изречением Суворова, стараясь показать, что и он кое-чему научился на фронте.

— Правильно, дорогой товарищ, правильно, — обрадованно подхватил Шалит. — Неужели мы разучились работать? Ведь до сих пор ни разу не было случая, чтобы мы ударили лицом в грязь.

— Да и на войне мы тоже не подкачали, — выпятил Аншл украшенную начищенными медалями грудь.

— Ты прав, — согласно кивнул головой Шалит. — А ты слыхал, у нас в поселке появился новый товарищ, очень хороший человек и хороший работник — бывший председатель колхоза Журбенко? С первого дня, как я вернулся домой, мы с ним живем и работаем вместе… Недавно мы его выбрали председателем колхоза.

— А ты разве не справился бы? Справлялся же до войны. И потом, откуда он сюда заявился и когда это ты успел хорошо узнать его, что так расхваливаешь?

— Одну-единственную неделю поработать с человеком с утра до ночи, есть с ним из одного котелка, делиться последним куском хлеба и спать на одних нарах — стоит большего, чем год, а то и два простого знакомства.

— Работа чужака почему-то заметнее, — недовольно сказал, явно раздосадованный этим захваливанием пришлого человека, Коцин. — Я уверен, что мы до войны работали не хуже твоего нового дружка. Да и впредь будем справляться не хуже, а то и лучше его. Подумаешь!..

Шалит понял, что Коцину не по душе его сердечные слова о Журбенко, что и явился-то Коцин в поселок с явным расчетом стать председателем колхоза если не сейчас, то в скором времени, и что на подчиненное положение тут он не согласится. Ну, а раз председатель уже выбран, что ему здесь делать? И все же колхозу люди нужны, очень нужны люди, и Шалит, положив руки на плечи Коцина, начал его убеждать:

— Да ты пойми, ты же сам сказал, что мы своим уменьем должны покрыть тяжелый урон, который нам причинила война.

— Ну и что? — недовольно буркнул Коцин и как-то безнадежно махнул рукой.

Два-три дня он еще околачивался в поселке, а потом исчез. Вскоре прошел слух, что Коцин поселился в соседнем колхозе. Шалит был вне себя: как мог Аншл позволить себе так поступить, да и еще в такое время, когда дорог каждый работник… Разве в «Надежде» не нашлось бы для него подходящей работы? И чего, собственно говоря, ему здесь не хватало? Шалит попробовал было при встрече объясниться с ним, уговорить вернуться, но ничего из этого не вышло: Коцин окончательно перебрался в соседний колхоз «Маяк», и доброе имя, которое этот колхоз успел к тому времени заслужить, принесло добрую славу и вскоре избранному на пост председателя Аншлу Коцину.

Журбенко с Шалитом жили в маленькой комнате полуразвалившегося дома, где они заночевали в день первой своей встречи.

— Давай перейдем жить в мой дом, — не раз пробовал Шалит уговорить Журбенко, но тот решительно отказывался:

— Мне и тут хорошо… Что мне нужно дома — переночевать, и только… Мой дом там, где люди — в поле, на ферме, в риге.

— Разве ты птица? — возражал ему Шалит. — Да и птице, если хочешь знать, нужно гнездо.

— Птица в гнезде выводит птенцов, там ее потомство, ее семья, что ли, а моя семья — весь колхоз, люди, вот я и стараюсь быть всегда там, где они, — упорно стоял на своем Журбенко.

И хотя Шалит побелил в своем доме стены, помыл двери и окна и везде убрал так, как убирала когда-то перед праздником его Хава, — переселиться туда без Журбенко он не решался — слишком мучительно было бы, с каждым днем теряя остатки надежды, ждать возвращения близких там, где о них напоминала каждая мелочь. Даже теперь, когда он жил в стороне и лишь по временам, выбрав свободную минуту, чистил и прибирал свой дом, перед ним неотступно вставали картины прошлого, и часто ему казалось, что вот-вот заскрипит дверь, вбегут детишки и раздадутся их звонкие, радостные голоса: па-па! па… А то чудится ему, что детские ручки нежно прикасаются к его взмокшей от пота шее и усталому лицу. Даже и ночью непрестанно преследовали его эти воспоминания и видения, и бедняга места себе не находил.