Вне закона

А бояться светилам было чего. Слишком круто обошлись с главным возмутителем спокойствия среди научных деятелей; он был не только академиком, лауреатом, но и трижды Героем — высоки, ох, как высоки знаки отличия!

Прежде чем возмутителя спокойствия выслать в Горький под жесткий надзор, в кабинете Председателя собирались совещания, они тянулись долго; Председатель вообще любил заседать долго, шевеля различные предметы и бумажки на столе, а людей, ищущих формулировки, оглядывал сквозь очки голубыми глазами, которые то отливали сталью, то пригасали от усталости; он по десять раз выслушивал каждого, поставив сложную задачу: нужно изолировать, но создать условия, не лагерь, не шарашка, даже не закрытое учреждение, обычное жилье, но под охраной, в известном городе, но лучше режимном. Остановились на Горьком. А потом уж это утверждалось в узком кругу на Политбюро.

Научный мир так перепугался после выступлений разных крикунов о свободе, о демократии, что седые, облеченные званиями, почетные-распочетные члены зарубежных обществ и академий поставили свои подписи под письмами, требующими кары возмутителю спокойствия, называя его клеймящими словами; шло даже какое-то негласное соревнование — придумать словцо похлеще.

То, что высылка в Горький научного кумира — акт отчаяния, да к тому же не свидетельствующий о глубоком уме, стало ясно почти сразу. Весть о высылке была равносильна гигантскому взрыву, произведенному посреди Тихого океана и погнавшему волну многометровой высоты на многие континенты. Даже Илья Викторович содрогнулся. К тому времени у него скопилось достаточно цинизма, чтобы скептически отнестись к действиям руководства.

Дома он сказал Римме Степановне: «Эх, не умен, совсем не умен этот рядовой, необученный. Столько лет у нас сидит, а ничему не научился. Самое скверное, когда делом заправляют непрофессионалы. Потом нам приходится подчищать…»

Но поправить ничего было нельзя. Где-нибудь в нормальной стране после такого взрыва шеф тайной полиции ушел бы в отставку, а этот высокий очкарик с зычным голосом, голубоглазый ангел смерти,как назвал его бойкий генерал, за что и поплатился, сделал вид, будто совершил злодеяние из сострадания: мол, не вышли он человека, известного всему миру, в Горький, его бы направили куда-нибудь подальше или бы умертвили. Гуманист, да и только.

Люди науки жили в страхе, а страх должно было развеять, но не получалось. Тогда и решили: в академию придут свои люди, способные навести нужный порядок, создать вновь видимость демократического режима.

Вот и начал разъезжать Илья Викторович по академическим дачам. После обеда или завтрака брал дружелюбно хозяина под руку, они прогуливались где-нибудь под соснами, беседуя о молодых ученых, Илья Викторович словно ненароком упоминал о Луганцеве, говорил — этот молодой ученый нуждается в поддержке, а то ведь опять на выборах набросают ему черных шаров. Хозяин дачи понимал все без труда. Он верил, что прежняя свобода выбора закончилась, у организации, которую представляет Илья Викторович, есть способ проверить, кто как голосовал, сейчас всякое тайное становится явным.

И Луганцев без особого труда вышел в члены-корреспонденты Академии наук, а затем через некоторое время в действительные члены. Никто из светил не решался кому-либо рассказывать о визитах на дачу Ильи Викторовича.

И первое, что сделал Луганцев, добился, чтобы Илью Викторовича выдворили на пенсию. Ему не нужны были свидетели. Слишком уж обыкновенная история — Илья Викторович должен был ее предвидеть.

Нанести удар следовало неожиданно. Для этого и нужно-то было — подготовить документы по Луганцеву и передать их наиболее радикальным членам парламента. Илья Викторович обдумывал, каким путем это сделать, у него было несколько возможностей, но не очень надежные… А вот журналистка, которая в свое время ударила по Ивану Кирилловичу в защиту Тагидзе… вот эта девчонка ни перед чем не остановится. К тому же она аккредитована на сессию Верховного Совета, вхожа к парламентариям. Илья Викторович встречал ее подпись в газете под беседами с наиболее радикальными среди них. Найти ее не составляло большого труда.

Все-таки у Ильи Викторовича сохранились кое-какие связи. И ребятишки выяснили для него об этой девочке из газеты. Самым, пожалуй, важным из сведений, полученных Ильей Викторовичем, было то, что девочка связана с сыном Тагидзе. И если эти оба узнают из документов, как много подножек подставил Луганцев Григорию Зурабовичу и как он придумал направить в его группу работников ОБХСС, заранее зная, чем это кончится, то вряд ли журналистка и сын Тагидзе останутся равнодушными к документам, которые хранятся у Ильи Викторовича. Конечно, он подстрахуется. Но выйти на парламент через молодых — прекрасный ход.

Все же неожиданности не получалось. Почему за ним установили слежку? Или Луганцев, вспомнив об Илье Викторовиче, решил действовать, он знал — тот, покидая свое место, унес архив, и надо было его найти. Но возможен и другой вариант: они пронюхали, что он занялся делом Луганцева.

Архив он упрятал немудрено: в старом сейфе на чердаке дома, в котором жил; проникнуть туда можно было через люк с лестничной площадки последнего этажа, пройти в угол за трубы, там было нечто похожее на свалку; сейф лежал меж двух бетонных глыб, был он с облупленной краской, ободранный и вряд ли мог привлечь чье-либо внимание, ключи у него были не простые, хранились на связке.

Позавчера, когда Илья Викторович доставал из сейфа серую папку, пользуясь карманным фонариком, он мог твердо поручиться — к делам никто не прикасался, метки были целы; в сейфе могли шарить только после его ухода, но и тогда они вряд ли обнаружили бы, какую именно папку он взял, ведь описи дел не было.

Да, да, серая папка с надписью «И. К. Луганцев» была не проста, в ней лежали документы, полученные от бородатого академика, добытые разным способом из управления; тут хранились и начальные отчеты профессионала-стукача, разработки планов, но самые сильные бумаги — записи бесед с опальным академиком.

Как-то в кабинете Судакевича Илья Викторович услышал такой разговор: мол, следует в Горький направить молодого талантливого физика, к которому главный диссидентСоветского Союза проявляет интерес, на что последовал краткий ответ: «Не надо. Там бывает Луганцев. Они знакомы десять лет… Этого достаточно».

Конечно, в папке самыми взрывными и были отчеты о беседах Луганцева с главным диссидентом; хранились и другие документы, может быть, более важные, но нынче они не могли произвести столь взрывного эффекта, как эти записи бесед.

Опальный академик в перестроечныевремена сам стал парламентарием, умер перед выступлением, похороны его вылились во всемирную демонстрацию демократов, а после смерти его возвели в сан святого. Стоило Илье Викторовичу прикрыть глаза, увидеть знакомый по телевизионным передачам парламентский зал, услышать, как во время обсуждения кандидатуры Луганцева произносится слово сексот, и тогда уж нетрудно представить, чем все может обернуться. Тайный агент, а в молодости стукачишка, сделавший свою карьеру при помощи КГБ, — не просто позор для академика, это его конец.

Сомнений у Ильи Викторовича не оставалось: слежка началась только потому, что он занялся делом Луганцева. Но архива они все же не обнаружили. Иначе зачем им вести наблюдение? Те, кому нужен был Луганцев на посту заместителя премьера, заботились о его охране. Все это правдоподобно.

Но есть одна деталь, которая мешает Илье Викторовичу сделать окончательный вывод: а захотел бы Луганцев в нынешние дни открыть перед кем-либо, вот хотя бы перед теми новенькими, что пришли на Лубянку, то, чего он более всего боится?