Вне закона

Хозяином был одноглазый, плюгавенький Козырь с гнилыми зубами и редкой бороденкой, он обладал таинственной силой, ему иногда и говорить ничего не надо было, только указать жестом, и все понимали, кидались выполнять его приказ. Потом, когда прошло много лет, мать и отец вычитали в газете, что Козырь получил звание Героя Социалистического Труда как один из лучших директоров целинного совхоза.

Они все же бежали весенней ночью, не прожив и года. Матери пригрозил один из пристебаев Козыря, что явится на зорьке в палатку, когда мужика угонят в поле. Отец сказал: он останется и прирежет эту сволочь; но то было детским лепетом, помощнички Козыря не ходили поодиночке.

Отец и мать собрали все съестное в рюкзаки, кое-какие вещички, им хватило ума не выходить на степную дорогу, а двинуться в сторону гор, где места считались непроходимыми. Они шли овечьими тропами, делая стоянки у ручья. Первый день не разжигали огня, провели ночь в ущелье, согревая друг друга телами, а потом опять шли и шли, радуясь, что нет погони. У них не было карты, шли они наугад, оборвались, сбили ноги. Так длилось дней пять, пока не оказались в небольшой долинке. Там наткнулись на ветхий домик, где жила старуха. Она нагрела воды, дала им еды, за которую потребовала хорошую плату, сообщила, что в пятидесяти километрах есть станция. Им нужен был отдых, они уснули, а ночью разбудил грохот подъезжающих машин.

Четверо шоферюг, пахнущие бензином, ввалились в хатенку, они везли в цистернах горючее. Обросшие, грязные от пыли, грохнули на стол несколько бутылок водки, круги чесночной колбасы; пили жадно, стаканами, затеяли небольшую драку, но тут же помирились и снова стали пить.

Один из них шагнул в закуток, где лежали отец и мать, стянул с них одеяло и, увидев полуобнаженное женское тело, за ногу сдернул с лежанки отца.

Они вчетвером изнасиловали мать и, непротрезвевшие, уехали. Мать пролежала несколько дней в медпункте при станции, а отец все эти дни пил, хотя раньше не принимал спиртного. Было ему тогда двадцать один. Сопливый инструктор райкома комсомола, кричавший когда-то на собраниях о романтике — уж очень модным было это слово, хотя толком не понимал, что стоит за ним, — горланивший во все горло: «Едем мы, друзья, в дальние края», плакал в пристанционном буфете и, скрипя зубами, глухо матерился, проклиная целину, комсомол, всю советскую власть.

Они странно начали жить. Боялись, что их предали анафеме, как дезертиров с трудового фронта; об этом то и дело появлялись фельетончики в газетах, про этаких маменькиных сынков, что испугались трудностей и, получив аванс, удирали из совхозов. Тот, кто писал, не знал, что огромная степная территория по сути дела на какое-то время превратилась в зону безвластия и туда стекались не только работяги, но и беглые из лагерей, устанавливая свои порядки. Скольким из них потом понравилась жизнь руководителя, и они начали, бывшие блатные, делать карьеру, пробиваясь на вершинки государственной лестницы.

Но эти двое, честняги, жили трусливо и затаенно. Видимо, им хорошо обработали мозги, закрепив идею: взял слово — сдержи, долг превыше всего.

Они мотались в поездах по всей стране, нанимались на разные работы, но нигде не было жилья, приходилось тулиться по углам; когда становилось невмоготу, снова садились в поезд, потом пересаживались в другой, так болтались иногда месяц. Люся и родилась в дороге. Мать сняли с поезда в небольшом уральском городке, где семья наконец-то и прижилась.

Отец пил редко, но напивался до озверения, тогда говорил Люсе: «А я не знаю, моя ли ты. Четверо их было. От кого мать понесла?»

А мать объясняла Люсе: «Дурак он, я же тебя родила спустя три года после той беды… Это злость в нем ноет, засела занозой на всю жизнь. Ко всем шоферюгам придирается, за грудки берет, спрашивает: на целине был? Чокнулся на этом. Думает, на кого-нибудь из них наткнется. Но ведь и вспомнить невозможно. Ему по голове дали. Он без сознания валялся».

Они жили в двухэтажном доме барачного типа, стоял он с тридцатых годов, когда-то в него селили переселенцев, нужных для завода, за это время дом сгнил, то и дело текла крыша, ее латали то железом, то шифером, то толем, а она все равно текла. В доме всегда пахло прокисшей капустой, потому что в погребах держали кадки с соленьями, картошку.

Иногда собирались гости, поселковый народ, больше заезжие, намыкавшиеся на разных дорогах, пели, чуть ли не плача: «А я еду, а я еду за туманом, за туманом и за запахом тайги», ругали разных отщепенцев, леваков, стиляг за то, что те баламутят народ, из-за этого и живется плохо, нет порядка. Бездельников по городам полно — работать некому, поэтому ни одежды хорошей, ни еды купить нельзя; все же находился кто-нибудь, начинал говорить с тоской: вот в столицах жизнь бурная, там театры, там вечера поэзии, там книги, а тут один бред да водка. Из-за этого иногда начиналась драка.

Когда Люся подросла, мать сказала: «Беги отсюда». А Люся ответила: «Куда? Ведь вся Россия такая». — «Дуй в столицу, там у меня родичи есть».

Наскребли денег, она уехала. Родичи в Москве ее к себе не пустили. Но она чудом попала в университет. Может быть, потому, что у нее была прекрасная память, она много читала, писала без единой ошибки.

Отец с матерью так и живут там, в зауральском городке, получили квартирку в панельном доме, в сарае разводят поросят, есть у них огородик — иначе не проживешь, с голоду опухнешь. Отец пить перестал, выбился в какие-то районные начальники, этим гордится.

И, конечно, ее жизнь нельзя сравнить с тем, как рос Сергей здесь, в этой квартире, с необычным, талантливым отцом и матерью; все у него было, все он мог получить без особого труда. И получал, и только сейчас, после смерти родителей, испытал, может быть, тяготы одиночества. Но ведь и у него есть свое право быть замкнутым на своих проблемах.

Это она мучается жизнью своих родителей, знает — таких судеб миллионы. Потому главной своей темой она и считала: рассказывать о таких вот. Ведь они со всем смирились, и им трудно понять, что существование их недостойно, в нем нет даже проблеска свободы, они карабкаются изо дня в день, думают — это и есть восхождение, а на самом деле идет движение по замкнутому кругу беспросветности. Но ей ни разу не удалось заставить людей, подобных отцу и матери, содрогнуться, увидев себя со стороны.

Сколько раз она выступала на защиту людей, но никого защитить не сумела, все ее благие намерения и в самом деле вели к катастрофе, так случилось и с Григорием Тагидзе; стоило ей сказать о нем правду, как его довели до самоубийства. Было отчего прийти в отчаяние.

Теперь Григорий Тагидзе мертв, и можно снова поднять голос в его защиту, и, глядишь, справедливость восторжествует. Ведь должна же она когда-то восторжествовать!

Сергей шевельнулся и открыл глаза. Сейчас он потянется к ней. Но в ней не было желания, она быстро протянула руку, чтобы нацепить на себя одежду, ей попался его свитер, она надела его и тут же выскочила из постели.

— Куда ты? — спросил он.

— Мне пора, — ответила она. — Я пойду на кухню, что-нибудь приготовлю. Ты поднимайся.

Он смотрел на нее, свитер едва прикрывал ей лобок. Она сразу же отвернулась, а он провел рукой по ее тугим, розовым ягодицам, но она так и не повернулась к нему, двинулась к кухне; у нее были стройные красивые ноги, он подавил в себе желание и тоже поднялся.

Люся умело орудовала на кухне, и минут через десять они сидели за столом, ели оладьи, пили кофе. Лицо Люси было бледно, складочка разрезала выпуклый лоб, ела она молча, и Сергей наблюдал ее. Ему нравилось ее разглядывать, длинную шею, где в ложбинке темнела родинка, мягкие волосы растрепанно падали вниз, светлели у шеи, превращаясь в слабый, пепельный дым у самых плеч; заострившийся подбородок и потемневшая зелень глаз выдавали ее тягостную озабоченность, и она мешала Сергею снова приблизиться к Люсе.