Внутри и вне помойного ведра. Практикум по гештальттерапии

Многие из нас имея катастрофические (криминальные) фантазии, не стремятся контролировать их рационально, заболевают фобическими расстройствами и не желают разумно рисковать.

Многие из нас, имея катастрофические (криминальные) фантазии, не стремятся контролировать их рационально, становятся безрассудными и не желают быть разумно осторожными.

Некоторые из нас имеют баланс катастрофических и анастрофических фантазий, — здесь мы имеем перспективное и рациональное дерзание.

Роли и игры, исполняемые в фантазии, бесконечно разнообразны от крайнего самоистязания до безграничного исполнения желания. Здесь я хотел бы остановиться. Мне необходимо продолжить разговор в рамках той абстракции, которая вызвала фантазию о существовании "разума".

Прошлой ночью я кончил здесь и проснулся со злобой: "Я не желаю создавать большую "жалостливую историю". Я не желаю входить в область слова, называемую абстракция абстракции. Я не желаю вникать в такие детали мышления, как субвокальная речь, говоря о фантазии".

Я только отмечу, как сильно поражает меня то, что каждый раз, когда я фантазирую, записывая какую-то вещь, выплывают различные темы, вытягивая некоторые старые конструкции (сейчас я имею в виду мысленно) из моего помойного ведра, и я узнаю кое-что новое… Я даже хочу допустить, что мое помойное ведро совсем не существует, что я его изобрел для игры в переориентацию. С другой стороны, я смотрю вокруг. Мой рабочий стол завален больше, чем обычно. Хочется ли мне писать об Изалене, или лучше мне одеться и отправиться завтракать в охотничий домик?

"Получение одевания" — звучит смешно. Я в пижаме, и все, что я делаю, — надеваю один из моих шерстяных костюмов, мою любимую одежду. У меня их несколько, лучший из них — махровый костюм, особенно удобный для бани.

В охотничий домик я хожу редко. Я пользуюсь своим маленьким фиатом, который на 18 дюймов короче "фольксвагена. Я называю его моторизованной детской коляской. Мой дом располагается на три сотни футов вверх над купальней, справа от утеса. Он широко разрезает гору, так, что создается обзор более тысячи квадратных милей океана, и диких отлогих утесов, сдерживающих его неумолимое ворчание и плеск, желающих отдать лишь несколько валунов мягко требующим волнам.

Вы не выходите за дверь. Вы появляетесь, нет, не как прежде, в нетронутой природе, а в смеси великолепного пейзажа, лестницы из природных камней, являющейся выступом круглой каменной стены, домиков и автомобилей внизу.

Подъем и спуск из охотничьего домика не трудны для меньшинства людей. Для меня тоже. Я, обычно, мчусь вниз. Оттуда вниз к купальням такое же расстояние, которое я должен проходить. Карабкаться вверх мне легче медленнее. Иногда я совершаю это совсем без перенапряжения мышц ног и сердца.

Когда я впервые приехал в Изален, мое сердце было в довольно плохом состоянии.

Я хочу написать о моем сердце. Я нащупываю начало и понимание. Помойное ведро вращается как карусель ночного кошмара. Путешествия с псилоцибином, их содержание: близкая смерть, близкая смерть, сдаюсь. Нет! Назад к жизни, назад!

Вращение прекращается. Я возвращаюсь в траншеи 1916 года, о нет, не в траншеи. Я — в армейском госпитале. Вне кошмара боевых действий. Я встретил хорошего человека, нашего нового доктора. Мы болтаем, он хочет знать об антисемитизме. Этого хватает, да, даже в траншеях. Но, в основном, среди офицеров.

Наша рота передвигается в другой сектор фронта. Я заболеваю инфлюэнцей с высокой температурой. Он посылает меня в госпиталь. У меня настоящая постель. Он навещает меня через два дня. Температура поднимается, и температура есть действительно, не искусственная или сфабрикованная. Наконец, она падает — я вне зоны опасности.

На следующий день я просыпаюсь со сновидением: моя семья, на переднем плане — Грета, сестра, которую я любил, стоящие вокруг моей могилы просят меня вернуться к жизни. Я напрягаюсь, я тянусь, делаю страшные усилия и достигаю цели. Медленно-медленно я возвращаюсь к жизни, желаю, хотя и не очень желаю, вернуться в смерть, смерть, которая так желательна в ужасах войны.

Я уже добился успеха в закаливании и снижении своей чувствительности, но два раза я почти видел смерть в лицо.

Первый — во время атаки десантно-диверсионного отряда. Они карабкались из траншеи в траншею после того, как газовое облако покрывало линии противника. Они были вооружены длинными эластичными молотками, которыми они убивали и били любого, кто еще показывал признаки жизни. Я так никогда и не узнал, делали ли они это, чтобы сохранить боеприпасы, боясь привлечь внимание, или из садистских побуждений.

Другой раз встреча со смертью произошла случайно. Утром мы проверяли наши противогазы с помощью слезоточивого газа. Они казались в хорошем состоянии. Той же ночью мы провели газовую атаку. Последняя проверка стальных бутылок. Метеоролог проверяет скорость, устойчивость, направление ветра.

Проходил час за часом. Я не слишком напряжен, сидя в блиндаже и читая утонченную литературу. Наконец, метеорологические условия, по-видимому, прекрасны. Открыть клапаны! Желтое облако стелется по направлению к траншеям. Потом внезапное завихрение. Ветер изменил направление. Траншеи лежат по зигзагу. Газ идет в наши траншеи. И мы действительно погружаемся в него, а противогазы у многих испорчены. И многие получают отравление от легкого до сильного, а я единственный медик, и у меня только четыре кислородных баллона, и каждый должен вырывать баллон, чтобы улучшить положение другого солдата.

Не раз я порывался сорвать маску со своего вспотевшего лица. В 1914 году, когда разразилась война, я уже обучался медицине. Осматривающий меня врач сказал: "Годен для земляных работ", что было даже ниже, чем "годен в запас". Я очень сильно сутулился и имел капельное сердце, удлиненное маленькое сердце. Мне трудно было выдерживать нагрузки в спорте, и я предпочитал все виды спорта общему балансу сил.

У меня не было намерения стать и кровавым героем. Поэтому я добровольно вступил в Красный Крест, чтобы быть полезным по другую сторону боевой линии. Большую часть времени я оставался в Берлине, продолжая занятия. Четырехнедельного путешествия в Монс на границе с Бельгией мне хватило с лихвой, и я отправился восвояси. Только я не подозревал, что это было подсудным делом, поскольку в моем представлении Красный Крест был полуприватной организацией. Когда меня схватили, я, хромая по-дилетантски, притворился, что у меня болит нога. Меня послали к профессору Шлейчу, которым я восхищался как одним из тех, кто интересовался психосоматической медициной еще до Гроддека. Он сделал мне внутрибрюшную инъекцию, которая была столь болезненной, что я страстно возжелал выздороветь.

Мы отправились в Монс в очень медленном поезде, который всегда должен ждать, пропуская фронтовые войска и снаряжение. Нет еды. Я был слишком истощен и уснул так глубоко, что мне потребовалось несколько минут, чтобы сориентироваться, когда меня разбудили. Это было жутко. Я уставился на них, — на стены вагона — полная деперсонализация, отсутствие любого ощущения или значения.

В Монсе я дежурил на станции, раздавал кофе и другие закуски для погрузки в вагоны раненым, возвращающимся с фронта. Когда я хотел дать воды раненым и страдающим британским Томми, немецкие раненые не позволили мне. Я впервые ощутил вкус и шок бесчеловечности войны.

Одна бельгийская девочка очень полюбила меня и бросила вызов презрению соседей. Она была пылкой и всегда оправдывала меня.

В то же время я достаточно хорошо говорил по-французски и выступал в качестве переводчика, особенно позднее, в армии.

В 1916 году фронты были заморожены. Все больше и больше людей призовут на военную службу. У меня был друг. Прямо сейчас я не помню его имени. Фамилия была Кнопф. Позднее я расскажу о нем подробнее. Мы решили идти добровольцами в армию до того, как нас призовут на службу. Он выбрал бригаду снабжения и был убит случайно. Я выбрал батальон, который работал с цеппелинами, дирижаблями, которые, в действительности, играли в войне ничтожную роль.