Внутри, вовне

Фейга чуть ли не с первого дня стала приносить в дом номера «Дейли уоркер» и «Нью мэссез», брошюры Ленина и Троцкого; это было еще до того, как Сталин выгнал Троцкого из России и вычеркнул его имя из советской истории. Фейга пыталась заинтересовать этим Ли, но Ли думала только о мальчиках да о тряпках, и в ее голове не оставалось места для революционной политэкономии. Папа, который когда-то сам немного увлекался социализмом, попробовал с Фейгой спорить. Америка — это не царская Россия, говорил он ей, и Фейга это скоро сама поймет. Америка — это лучшая страна на свете. Настоящая революция в Америке уже давным-давно произошла, люди в ней теперь равны и свободны, и перед каждым открыты все пути. А Советский Союз — наоборот, — всего лишь громадная отсталая тюрьма.

Но и Фейга в ответ за словом в карман не лезла: она говорила о линчеваниях негров, о Хеймаркетской трагедии, о кентуккийских горняках, об ужасах чикагских скотобоен. Фейга залпом проглатывала кучи книг в красных бумажных обложках — таких авторов как Эптон Синклер и Джон Дос-Пассос. Я попытался одолеть одну или две из них, в поисках приключений и насилия, но для меня там было слишком много болтовни. Америка была построена на эксплуатации рабского труда, заявляла Фейга. Это — разлагающееся общество, через несколько лет следует ожидать революции, и Фейга станет тогда одним из бойцов в классовой борьбе.

— Разве я, в прачечной «Голубая мечта», эксплуатирую рабский труд? — устало спросил папа как-то вечером. — Мои рабочие имеют восьмичасовой рабочий день, а я вкалываю шестнадцать. Они получают больше, чем в какой-либо другой прачечной.

— Прачечная дает прибыль? — спросила Фейга.

— Мы стараемся, чтоб давала.

— Как же прачечная может давать прибыль, если вы не эксплуатируете рабский труд? Прибыль — это не что иное, как прибавочная стоимость, отнятая у рабочих. Это же всему миру известно.

— Если бы прачечная не давала прибыль, мы бы разорились, Фейга, и все наши рабочие остались бы без работы.

— Вот потому-то это и порочная система, — сказала Фейга, — и ее следует уничтожить.

— Но ты, кажется, со спокойной совестью ешь хлеб эксплуататора, — заметила мама. Мы в тот момент сидели за ужином, и Фейга накладывала себе вторую порцию жаркого.

— Трудящимся массам не станет легче, если я помру с голоду, — сказала Фейга.

Невзирая на эти яростные теоретические препирательства, Фейга, окончив курсы английского языка, попросила папу взять ее на работу. Мама была за. Фейга жила за наш счет, расходы по дому постоянно росли, а Фейга вызвалась платить за жилье и питание, не желая эксплуатировать моих родителей. Так что папа взял ее гладильщицей. Мистер Гросс обучил ее этому искусству и вскоре доложил, что она стала превосходной работницей и гладит рубашки так, что лучше некуда. Только другие девушки жаловались, что она слишком много болтает.

Глава 37 Хозяин Гудкинд

Если бы только это!

Дело в том, что Фейга нанесла прачечной «Голубая мечта» ощутимый финансовый урон и тем самым автоматически решила вопрос о том, какой колледж мне выбрать. Колумбийский университет стоил очень дорого, что-то около шестисот долларов в год (да, времена таки изменились!), и после того как Фейга подложила папе свинью, он не мог себе позволить выкладывать эти шестьсот долларов. Хотите — верьте, хотите — нет, но вот как все это случилось.

К тому времени прачечная уже вовсю работала в новом трехэтажном здании, занимавшем целый квартал, с высокой трубой, которую было видно за много миль; в этом здании тарахтели, вертелись, пыхтели новехонькие машины, а вокруг них суетились толпы работников в белых халатах и белых шапочках, обрабатывая горы белья, свозимого на грузовиках со всех концов Нью-Йорка. Это была впечатляющая картина, но «Голубая мечта» стояла на грани банкротства. Только что произошел биржевой крах на Уолл-стрит. Любимая газета тети Фейги — «Дейли Уоркер» — радостно провозглашала давно ожидаемую смертельную агонию капитализма. После того как папа расширил дело, он был в долгах как в шелках, а банк больше не давал кредитов. Корнфельдер и Уортингтон, ссылаясь на то, что времена нынче трудные, соглашались ссудить деньги на таких кабальных условиях, что папа отчаянно искал, где бы еще можно было получить ссуду.

К счастью, на съезде владельцев прачечных он познакомился с богатым калифорнийцем, который хотел переехать в Нью-Йорк и подумывал о том, чтобы купить себе долю в какой-то прачечной. Они на этом съезде очень сдружились, и калифорнийцу понравилось то, что папа рассказал о своей прачечной. Папа пригласил его приехать и самому посмотреть, как работает «Голубая мечта». Он сказал маме, что калифорниец должен прибыть через неделю; это, сказал он, миллионер, джентльмен, готовый на разумных условиях предоставить для развития прачечной все необходимые деньги. Мы все были вне себя от радости. Это значило, что мы сможем развязаться с Корнфельдером и Уортингтоном, папины дела поправятся, мы сможем наконец переехать в Манхэттен, и Ли получит возможность поступить не в какой-нибудь колледж Хантера, а аж в Корнеллский университет. И все наши денежные заботы уйдут в прошлое.

Ну так вот, как-то раз папа пришел домой среди дня, весь зеленый. Я в это время сидел в гостиной и изучал Талмуд, и я слышал все, что произошло.

— Алекс, почему ты так рано? — встревожилась мама.

— В прачечной забастовка.

— Забастовка? — мама была точно громом поражена; я тоже. — Как забастовка? Ты шутишь! У нас же нет профсоюза. Все всем довольны.

— Это все Фейга: она привезла профсоюзников из Манхэттена.

— Фейга? Фейга?! — заревела мама. — Ой! Кайдановка! — она яростно потрясла в воздухе кулаками и стала стучать себя ими по вискам. — Кайдановка!

— А этот калифорниец приезжает послезавтра! — сказал папа, опускаясь в кресло.

— Так сделай так, чтобы забастовка кончилась! — воскликнула мама. — Уладь дело миром. А я поговорю с Фейгой. Я беру ее на себя.

— А ты знаешь, какие они поставили условия? Эти манхэттенские парни — коммунисты. Они хотят, чтобы рабочие сами стали управлять прачечной. Ни много ни мало.

— А почему твои люди послушались каких-то чужаков?

— Бродовский, — сказал папа со вздохом. — Опять Бродовский все испортил. Как раз перед голосованием он встал и сказал речь. Он сказал, что уволит всех, кто проголосует за забастовку. Ну, стало быть, все единогласно проголосовали за забастовку, и Бродовский тут же всех уволил, и все ушли. Я в это время был в банке, а когда я оттуда вернулся, в прачечной не было ни одной живой души. А перед прачечной, на улице, уже расхаживали пикетчики с плакатами. С плакатами про меня. И они выкрикивали про меня стишок.

— Плакаты? Стишок? Про тебя? Что за бред!

— Стишок сочинила сама же Фейга. Она ходила во главе пикетчиков. И она этим ужасно гордится. Я запомнил стишок наизусть.

И папа, слегка подвывая, продекламировал:

Хозяин Гудкинд — мироед, Хозяин Гудкинд — живоглот: Он — виновник наших бед, Он кровь рабочих пьет.

Тетя Фейга вернулась домой в обычное время; она была в отличном настроении и сразу же спросила маму, что сегодня на ужин. Мама не ответила. Это задало тон на весь вечер. Такого ужина в нашем доме до того ни разу не было. Мы сидели, все шестеро, за обеденным столом, точно играя в молчанку: четверо Гудкиндов были совершенно ошарашены, «Зейде» смущен, а Фейга весело уплетала курицу с макаронами, время от времени что-то произнося: то она сообщала, что ужасно проголодалась, то просила передать ей хлеб, или соль, или кетчуп. Фейга в Америке ужасно пристрастилась к кетчупу, и, что бы она ни ела, она вытряхивала к себе в тарелку добрых полбутылочки.

Наконец мама нарушила молчание:

— Итак, ты решила затеять забастовку, так, Фейга? И это после того, как Алекс взял тебя на работу — кстати, только по моей просьбе. Что с тобой стряслось?

— Я всего лишь одна из работниц, — сказала Фейга. — Рабочий класс пробуждается. Это исторически неизбежный процесс.

— Но это ты все начала? Так или не так?

— Что за чушь? Как я, одна, могу начать международное движение? Передай мне, пожалуйста, кетчуп.

— Нет! — решительно сказала мама, зажав бутылочку с кетчупом в руке.