Во что бы то ни стало

Бедная Кузьминишна!

Сколько противоречивых мыслей и воспоминаний всколыхнул в ней рассказ дочери! Все, что казалось забытым, ожило. Как поступить? Что посоветовать? Отдать Лену этим свалившимся как снег на голову родственникам, которых Кузьминишна, возможно, и видела когда-то в доме Евлаховых, да начисто забыла? Или воевать, бороться за нее, а после отпустить куда-нибудь в заводское общежитие? У этих, свалившихся, как-никак — дом, семья. Обещают беречь, воспитывать дальше. А там?..

Кузьминишна не знала, что и думать.

ФОНАРИ В ВОДЕ

Буржуй давно сгорел в аду. Отпраздновали Первое мая и не отпраздновали пасху.

Первыми в большую жизнь решено было проводить мальчиков. На них с биржи труда, из исполкома и райкома комсомола уже пришли разверстки. Алеша Лопухов с Васей Федосеевым уходили на завод «Красный пролетарий», бывший Бромлея, учениками токарей. Несколько ребят — на только что открывшийся в Москве хлебозавод. Остальные — в железнодорожные мастерские, на строительство первой очереди метро, счастливчики — в связисты, монтеры по радио.

Зареванная Лена с утра бродила по пятам злой, молчаливой Дины, убитая уходом мальчишек и тем, что ее, как только кончатся занятия, заберут родственники. Последним Лена была не столько убита, как поражена и заинтересована. Откуда они взялись? Почему хотят взять ее? Кто они такие? Было страшно, заманчиво, любопытно… Некоторые девочки, которых щемила тоска по собственной семье, никогда и ничем не вытравляющаяся из сердца тех, кто ее не имеет, даже завидовали Лене. Одна Дина хранила гордое молчание.

— Ди-ин, ты меня презираешь? Да, презираешь?

— Отстань!

— А если бы у тебя вдруг тоже нашлись родные?

— Нет у меня никаких родных! И я в них не нуждаюсь.

— Нет, а если бы?

— Затвердила, как попугай! И вообще отстань. Тебе теперь на меня наплевать.

— Не наплевать! Не наплевать! — с рыданием в голосе отвечала Лена.

— Будешь ходить в шелковых платьицах, с бантиками в косах, а за тобой эта разряженная нэпманша: «Ленусенька моя, детусенька моя, ах, не простудись! Ах, скушай конфетку!»

— Никакая она не нэпманша!

— Бывшая. По лицу видно.

— И никаких мне конфет не надо.

— Тебе? Сластене?

— Ди-ин, а ты будешь ко мне приходить?

— Ни за что. Я буду жить в общежитии при обувном комбинате «Парижская коммуна». Днем буду работать, по вечерам ходить на диспуты в клуб Московского университета, в театр. С первой же зарплаты куплю абонемент в общеобразовательный лекторий. Что, съела?

Лена рыдала самым настоящим образом.

— Потом поеду к Алешке, и мы пойдем в зоопарк или на Воробьевку. Потому что мы будем свободные трудящиеся, а ты маменькина дочка. И я не понимаю, какой черт тебя к ним несет!

— Не черт. Нянечка сказала — они свои, хорошие… А Марья Антоновна все время на меня так смотрела, так смотрела…

— Потому что ждала, что ты крикнешь: не пойду!

— Нет, она не ждала. Она никогда не любила меня так, как тебя или Алешку. Что я, не знаю? Никогда!

— А за что тебя особенно любить? Подумаешь, персона…

Наконец Дине надоело мучить Лену. Она сказала:

— После ужина я позову Алешку и Ваську — больше никого, ты не надейся, — и мы пойдем в последний раз на Москву-реку. Да-с!

Слезы высохли у Лены сами собой. Она утерла глаза и радостно вздохнула. Раз Динка сказала это при ней, значит, возьмет и ее.

…Темная, еще не спавшая после весеннего паводка река с шумом плескалась о набережную. Фонари отражались в воде и плескались тоже.

Они уселись вчетвером на каменные плиты, свесив вниз ноги. Алешка с Васей — поодаль, Дина и Лена — взявшись за руки.

Москва шумела, переливалась вечерними огнями на той стороне реки, далеко справа и слева. Только сзади, в сквере у высокого храма, было темно и тихо. Но это только казалось. Стоило присмотреться, и каждый куст сирени, скамейки, широкие ступени паперти, окружавшие огромное здание, оживали — сквер у реки был любимым местом прогулок и свиданий москвичей. Пары, парочки, отдельные группы сидели или бродили по дорожкам, прятались за тяжелыми лепными карнизами и выступами храма. Откуда-то с бульвара гремел отчаянно бодрый марш.

— Радиовещанию принадлежит будущее, — сказала Дина, болтая ногой и попихивая Лену — та боялась упасть и жалась к ней.

— Песню бы лучше какую передали! — отозвался Васька.

Алешка молча швырнул в воду ветку сирени, она поплыла, белея.

— Тебе романсик? Или хорик? — тотчас вцепилась Дина.

— Можно и романсик. Про луну, например.

— Мещанство! — фыркнула Динка.

— Много ты понимаешь, что такое мещанство! — Когда Васька сердился, он сразу начинал плеваться.

— Мещанство есть трясина и узкий процесс определенного слоя общества, — невозмутимо отчеканила Дина.

— Вызубрила!

— Почти по Марксу и Энгельсу, можешь проверить.

Лена не вступала в их вечные стычки. Искоса, незаметно следила за Алешкой. Фонарь освещал сбоку его худое мальчишеское лицо, пушок над верхней губой, скулу, и Лена впервые увидела, что ресницы у него длинные, загнутые, как у девочки, и светятся, будто по ним мазнули чем-то блестящим. Лена опустила глаза: почувствовала — Алешка тоже быстро взглянул на нее.

Пока они шли к реке, произошло два события.

Первое. Васька с Диной, как всегда споря о высоких материях, уже дошли до памятника Гоголю и вдруг, точно сговорившись, пропали за темными липами бульвара. Лене пришлось идти рядом с Алешкой. Он молчал как убитый. Когда же отмахали полбульвара, сказал непонятно кому, но, вероятно, все же Лене:

— Мне с тобой поговорить надо, знаешь.

— Говори! — удивилась она. Захолонуло сердце, пришлось вцепиться ногтями в ладонь.