Во имя отца и сына

–  Свободу громил, - заметил маршал.

–  Дай им волю, они начнут вот так же расправляться с неугодными им художниками, как расправились со скульптурой, - добавил Посадов.
– Сожгут и Третьяковку…

–  Да они уже и начали расправляться, правда, в печати, - на ходу бросил Климов, направляясь дальше: здесь было прохладно.

Воздвиженский задержал его:

–  Может, вы имеете в виду статью Афанасьева?

–  Многие статьи и в разных органах. В том числе и эту, - ответил Климов, уже на ходу. Он шел впереди размашисто и, как заметил Глебов, был слегка взвинчен. Благодушие и теплота исчезли, видно, разговор об изувеченной скульптуре задел в нем больное место. Он готов был не только защищаться, но и нападать.

Перемену в нем заметили многие, вполголоса возмущались:

–  Какое хулиганство…

–  Таких судить надо…

–  И это в наше время!

–  У него есть враги, - сказал не то сочувственно, не то желая объяснить поступок хулиганов, Маринин.

–  Но есть и друзья. И их в тысячу раз больше, - буркнул маршал, и тогда Глебов заметил в сторону Маринина:

–  Только посредственности не имеют недругов.

Хозяин провел их в гостиную, где горел камин, усадил и попросил Сашу распорядиться насчет кофе. Из гостиной дверь вела в библиотеку - небольшую квадратную комнату, без окон, заставленную книжными полками. Свет люстры с зелеными абажурами мягко падал на журнальный столик с лампой и стоявшее рядом с ним кресло.

В гостиной Воздвиженский решил вернуться к прерванному разговору и напомнил статью Макса Афанасьева, критиковавшего климовский проект памятника героям Курско-Орловской битвы.

–  Афанасьев, конечно, увлекся, допустил известные перехлесты.

Тон у поэта солидный, взгляд снисходительный, поза независимая.

–  Макс вообще в полемическом угаре бывает невменяем, - уныло вставила Капарулина.

–  Ваш Макс Афанасьев, - хмуро прервал ее маршал густым басом, - негодяй и циник.

Что вы, товарищ маршал. Его фильм "Гибель батальона" обошел весь мир, - с прежней миной протянул поэт.

–  А вы его спектакль "Трое в постели" смотрели?
– продолжал маршал.

–  Знаю я эту пьесу, - ответил Воздвиженский, покачивая головой и пожимая плечами.

–  Ну и как вы ее находите?
– взглянул на поэта маршал.

–  Дело субъективное: одним нравится, другим нет.

–  Я спрашиваю лично вас?
– настаивал маршал, не сводя с поэта требующего взгляда.

По лицу Маринина пробежала тревога.

–  Пьеса, несомненно, талантлива. За границей пользуется большим успехом, - ответил поэт и потупился.

–  Когда там хвалят нас, я всегда вспоминаю высказывание, кого вы думаете?
– маршал смотрел теперь уже не на поэта, который его больше не интересовал, а на Посадова и Климова.

–  Бебеля, - ответил Петр Васильевич.

–  Нет, - возразил маршал, - не угадали. Крылова, нашего дедушку Крылова. Задолго до Бебеля Иван Андреевич сказал: "Кого нам хвалит враг, в том, верно, проку нет".

–  Но ведь "там", как вы говорите, живут не одни же наши враги. Один мой друг рассказывал мне, что Арагон, например, защищает абстрактное искусство, - обронила Капарулина, глядя в камин и потирая над огнем бескровные пальцы.

–  Не знаю, что вам рассказывал ваш друг и какое искусство защищает Арагон. Но я убежден, что настоящие коммунисты борются за искусство социалистического реализма, потому что это искусство трудящихся, потому что оно выражает светлые идеалы человечества. Оно возвышает и облагораживает человека, а не притупляет его, не сводит его до животного. И те, кто ненавидят реализм, те, как правило, ненавидят и социализм, - сказал Климов.

–  О, это весьма и весьма любопытно, - оживился Маринин.
– Ставить знак равенства между реализмом и социализмом! Черт знает что! Ведь так и до абсурда можно договориться!

Хозяин дома не стал отвечать директору Дома культуры. И Алик Маринин, увлекшись, продолжал:

–  Ведь это в корне неверно, дорогие товарищи. Так можно обвинить всю нашу молодежь, которая ищет, иногда заблуждается, в бог знает каких грехах: в ненависти к социализму.

Тут не удержался Глебов. Он поднялся, извинился перед хозяином и, волнуясь, повернулся к Маринину.

–  Конечно, ошибки в молодости естественны. Но зачем же обобщать? Кто вам сказал, Александр Александрович, что вся наша молодежь ненавидит реализм, не принимает его? Кто? Давайте спросим. Вот перед вами ее представители.

–  Признавайся, ребята, кто ненавидит реализм? Наказывать за это не буду, - расхохотался маршал.

Все заулыбались.

–  Меня всегда возмущают разговоры: "нынешняя молодежь", "современная молодежь", - стремительно заговорил Климов.
– Да эти рассуждения продолжаются уже сотню лет. А вы - "современная молодежь"… Если хотите знать, об этой "нынешней" молодежи еще Бальзак очень мудро сказал.

–  Что сказал Бальзак?
– полюбопытствовал Посадов, оторвавшись от журнала, который он листал.

Петр Васильевич вернулся из библиотеки с томиком Бальзака с заложенными бумажками страницами. Став у двери, он громко прочитал:

" - Нынешняя молодежь… судит свысока о поступках, мыслях, книгах: она рубит сплеча, еще не научившись владеть мечом… Молодые люди нетерпимы, ибо они не знают жизни и ее тягот. Пожилой судья мягок и добр, светл, молодой судья неумолим. Один все знает, другой ничего".

–  Да-а! Как изумительно сказано!
– пророкотал довольный Посадов.

–  Тонко подмечено, - поддержал маршал.
– "Рубит сплеча, не научившись владеть мечом". Тонко, я вам замечу. И жизни не знают. Им не пришлось испытать того, что испытала молодежь военных лет. Некоторые из нынешних молодых людей ниспровергают отцов, потому что к этому призывают такие, с позволения сказать, драматурги, как Афанасьев, А в наше время сын, похоронив батьку в братской могиле, прямо от нее с отцовской винтовкой шел в бой.

Вдруг послышался робкий голос Юрия Пастухова:

–  А скажите, товарищ маршал, всегда бывает страшно в бою или только поначалу, пока не привыкнешь?

Все зашевелились, как по команде "вольно", ожидая ответа. Страх… Действительно, что это такое? Все ли люди ему подвержены? Как в себе преодолеть это чувство? Одному таракан залез под рубашку, он до смерти перепугался, другой спокойно идет в стан врага, через минные поля… Маршалу тоже нелегко было ответить на этот вопрос. Но он все же сказал:

–  Страх - дело субъективное, зависит от человека, от его характера, силы воли. Подавить его в себе может любой. Привычка, опыт имеют немаловажное значение. Это ясно. Недаром говорят - "обстрелянный солдат". Мне помнится такой случай. Ехали мы в штаб корпуса на трех машинах. Местность открытая, впереди небольшая деревушка, почти вся сожженная. Неожиданно появились два "юнкерса" и настигли нас на окраине этой деревушки. Скрыться негде. А самолеты, видим, сейчас нас накроют. Выскочили из машин, залегли в кювете. Вы понимаете, не страх нас заставил это сделать, а здравый смысл. Одни легли лицом к земле и, закрыв глаза, ждали. Другие лежали навзничь и смотрели в лицо смерти. Должен признаться: неприятное это чувство, когда видишь, как от самолета отрывается бомба и со свистом падает на тебя. Не знаю, что чувствует приговоренный к расстрелу в последние секунды жизни. Во всяком случае, он не видит, как летит в него пуля. А тут все на виду; вот оторвались от самолета черные точки - ближе, все растут, увеличиваются. Уже слышен слабый, нарастающий свист. Летят прямо на тебя. Никуда от них не денешься, спасения нет. Секунда - и конец, от тебя не останется даже мокрого места. Страшно? Да, страшно! В самый последний миг закрываешь глаза, они сами закрываются почти одновременно с оглушительным взрывом: один, второй, третий. Три бомбы. Они упали метрах в семидесяти. Осколки забарабанили по автомашинам. У одной поврежден мотор, другие хотя и изрешечены, но ехать можно. Самолеты ушли. Мы поднялись - и к машинам. Пока водители осматривали повреждения, я заметил по другую сторону избы группу солдат и с адъютантом направился туда. Подхожу: сидят человек десять солдат и невозмутимо делят махорку, полученную у старшины. "Бомбили?" - "Да. Подумаешь! Самолеты? Бомбы? Скоро уж три года, как бомбят. Вот, смотрите, осколок еще тепленький". Оказывается, они на "юнкерсов" и внимания не обратили. Было дело поважнее - дележка махорки.